Мой белый, белый блюз
Следователю прокуратуры Фокину вот уже несколько дней подряд казалось, что ему, наверное, не дано понять, чему так все радуются в начале декабря. Вроде бы ноябрьские праздники уже давно прошли, а до Нового года и Рождества ещё больше трёх недель. Но все встречные лица, морды и физиономии казались ему до неприличия счастливыми, и, как он не силился понять, с чего бы это, но так и не мог.
- Вот здесь вот в протоколе, где написано «Протокол прочитан», напишите «лично», и где «Замечания к протоколу», напишите «нет», и распишитесь, вот здесь, здесь и вот здесь.
Пока древняя бабуля ставила свою закорючки в протоколе допроса, радость наступила уже у Фокина, ибо ничего дельного за полтора часа бабка не сказала, а нервов следователю попортила прилично. Наконец, старушенция встала, и шамгая вставной челюстью, прихватила клюку, и направилась к выходу. Дверь за ней хлопнула, и Фокин поудобнее откинулся в кресле.
В кабинете холодно. Следователь поплотнее закутался в свитер, но это не помогло. Тогда он закурил, надеясь согреть хотя бы горло. Так продолжалось две сигареты, пока в кабинет не вошёл коллега – юрист первого класса, старший следователь Линевич.
- Фокин, чего сидишь как старпёр, а кто работать будет?
- Успеется ещё. Если хочешь поработать, ляг, поспи и всё пройдёт, - буркнул Фокин в ответ, и лениво начал набирать на клавиатуре очередное постановление.
- Слушай, а ты куда на Новый год намылиться собрался?
- Да рано ещё как-то об этом думать. Хрен его знает, дома справлять буду наверное.
- С подруженцией со своей в смысле?
- Ну да. А как же иначе?
- Зря. А мы тут к зампрокурора на новую квартиру затариться хотим, он нас приглашает. У него как раз новоселье. Сгребай свою Оксану, и давай к нам.
- Пошляк ты, Линевич. Оксана – натура нежная, на пьянку в одной квартире со следаками не рассчитанная.
- Нее, Фокин, жениться тебе определенно нельзя. А то будешь как я – только на работе веселый.
- Вот ты сам бы и думал, прежде чем расписываться. А я вот уже иначе подумываю. Если по любви – то я бы и не прочь…
- Ну, как знаешь. Да, кстати, сколько у нас там времени? – Линевич демонстративно уставился на часы. – Ух ты, блин, уже полвторого, пойду-ка я пообедаю. Ты со мной?
- Не, не хочу.
Линевич больше ничего спрашивать не стал, просто встал и пошёл в столовую. Фокину же есть и вправду не хотелось. Он, в нарушение всех правил внутреннего распорядка, в очередной раз закурил и уставился в окно.
Валил крупный, хлопьистый снег. Снег повсюду – мнется под ногами прохожих на тротуарах, разбрасывается в разные стороны колёсами проезжающих машин на дорогах, застилает крыши домов и ветви деревьев в опустевшем сквере. Этот сквер зимой никто не расчищает, и снега там уже столько, что даже лавочек под ним почти не видно. Да и вообще видимость плохая – дальше, чем за полкилометра, силуэт города сливается с затянутым небом в светло-серую неясную, непроглядную дымку. И кругом снег, снег, снег…
Прошло ещё полчаса, вернулся Линевич, и рабочий день пошёл дальше своим чередом. Фокинский коллега пребывал в отличном расположении духа и оттого вёл себя довольно вызывающе. Под конец рабочего дня Фокину в голову уже начала закрадываться мысль: «Когда ж тебе, наконец, младшего советника дадут, чтоб ты в отдельный кабинет убрался???»…
Но вот стемнело, часы показали шесть, рабочий день подошёл к концу, и Фокин поехал домой. Линевич, поначалу хотевший составить ему компанию, тем не менее, остался в кабинете, сославшись на «уйму дел». По правде говоря, ждущих своего написания бумаг у самого Фокина было не меньше, но настроение было настолько нерабочее, что о том, чтобы оставаться, не могло быть и речи. Утро вечера мудренее, решил следователь, и отправился прогревать машину.
Приехав домой, своей подруги Оксаны Фокин не обнаружил. Зато нашёл записку от неё: «Я в Коммуне. Если хочешь – приходи».
Здесь необходимо дать небольшое пояснение. Коммуной они называли одну квартиру в соседнем районе, где жило целое сообщество джазменов – 7 человек. Всех их Фокин знал довольно хорошо, а с некоторыми даже дружил. Жили эти люди вправду настоящей коммуной, так что придуманное Оксаной название оказалось весьма метким. Кстати, и с Оксаной он познакомился три года назад в этой же компании, которая, конечно, была гораздо обширнее, чем жильцы указанной квартиры. Возможно, не живи он с Оксаной гражданским браком, Фокин не отказался бы переселиться к коммунарам, так как образ жизни и вкусы этих людей вполне отвечали его собственным.
Прочтя записку, наш герой не счёл более нужным оставаться дома, и вновь отправился к машине.
«Коммуна» располагалась в четырёхкомнатной квартире дома ещё сталинских времен постройки. Лифт не работал почти никогда, и Фокин пешком поднимался на восьмой этаж по заплёванной и тёмной лестнице. Слева от лестницы квартира была единственной, на её деревянной и давно не крашеной двери под погнутым номером «95» красовалась бумажка с весьма однозначной надписью «Палата № 6».
Фокин постучал в дверь, и ему почти сразу открыли. Это был один из жильцов «коммуны», 28-летний Андрей, джазовый музыкант-мультиинструменталист, человек без определённого рода занятий, перебивавшийся случайными заработками, в частности, игрой в театре и выступлениями по ресторанчикам.
- Здорово, сыщик!
- Ну, привет, - Фокин пожал протянутую ему руку и вошёл.
Пока следователь разувался и снимал плащ, в прихожей появились ещё двое жильцов – физик-ядерщик и по совместительству джазовый гитарист Женя, и его подруга, саксофонистка Ирина, которую почему-то чаще называли Ириньца. Она была красивой девушкой: высокий рост, не тонкое, но очень правильное, красивое телосложение; тонкие, очень красивые черты продолговатого лица, небольшая, едва заметная ямочка на подбородке, правильный, почти греческий нос, выкрашенные в прекрасный тёмно-медный цвет волосы ниже плеч…
Поздоровавшись с Фокиным, они с Женей отправились в свою комнату. А наш герой отправился на кухню, и Андрей за ним.
На кухне находились трое: за столом сидел здоровенный коротко стриженный мужик лет двадцати девяти (звали его Витёк и был он, как ни странно, тоже джазменом и даже в какой-то степени романтиком), а возле плиты и над кухонным столом колдовали две дамы: Оксана и витьковская подруга Света, невысокая, худенькая девушка, с совершенно невзрачным лицом, вечно неопрятная и не по погоде тепло одетая; про неё говорили, что она «чрезвычайно оригинально мыслящий человек» и прислушивались к ней чуть ли не как к гуру, а ещё знали, что она отдаётся направо и налево всем, кто хоть немного ей нравится.
Поприветствовав всех, Фокин в каком-то замешательстве стоял некоторое время в дверях, затем Витёк пригласил его за стол, и он сел.
- Фокин, ты водку будешь?
- Водку?.. Буду.
- Хорошо, давай накатим.
-Давай.
Откуда не возьмись на столе появились две стопки; в принципе могли появиться и ещё две, но дамы от водки отказались, и потому Фокин с Витьком начали вдвоем. Первую стопку выпили молча, вторую тоже. После неё Фокин подал голос:
- Слушай, вот скажи мне: чего все кругом такие счастливые, я никак понять не могу?
- Да хрен его знает, - честно признался Витек, - у каждого свой повод, вот Дементьев (ещё один джазмен) со своей ребёнка, кажется, завести собрались. Вы с Оксаной заведите – и тоже радостный ходить будешь.
- Оксана, - Фокин принял нарочито серьёзное выражение лица и повернулся к своей подруге, - как ты к такой идее относишься? Распишемся, заведем ребенка, будем его учить да воспитывать. А? – понятно, что вопрос был задан шуточно.
- Лучше общественного помощника себе заведи, - вполне серьёзно ответила та, - вот его и будешь учить и воспитывать. Заодно и пелёнки стирать не придётся.
- Так я бы завел, - Фокин от такого поворота разговора немного осёкся, - только у нас с ними нынче дефицит. На весь СО один помощник. – и как-то сквозь зубы добавил, - И тот у Линевича.
- Ну будет и на твоей улице праздник, - приободрил следователя Витёк.
Дамы переглянулись и захихикали.
- Нет, Фокин, - продолжил Витёк свою мысль, - если серьёзно, то просто ищи причины ближе к себе, и увидишь, что у каждого свой повод на радость. У каждого свой блюз. Ищи ближе.
После этого разговор как-то плавно ушёл в другие темы. Потом Фокин попросился покурить, и вышел на балкон.
Балкон этот был большой, на две комнаты, он объединял зал с комнатой, где жили Женя с Ириной, и использовался круглый год исключительно как курилка, ибо Света и Андрей не выносили табачного запаха.
Выйдя через зал, Фокин едва успел прикурить, как обнаружил, что в соседней комнате горит свет и её обитатели о чем-то разговаривают. Кругом очень тихо, и через открытую форточку их речь доносилась до следователя. Пренебрегая всеми правилами элементарной этики, Фокин встал спиной к стене точно между окнами и немного повернул голову вправо, к их окну: так он мог и видеть их, и слышать, а они в свою очередь, даже не подозревали о его существовании на балконе – виной тому была сдвинутая на край гардины тяжелая бежевая портьера. Фокин не знал, откуда у него взялось это желание подглядеть и подслушать чужой разговор, но едва начав это делать, он дал себе обещание, что никогда и никому не расскажет о том, что он здесь услышал и увидел.
- Мы вместе. Мы просто вместе.
- Ириньца, пойми меня, я не хочу всех этих душещипательных разговоров. Они наверняка затянутся надолго, в них просто нет смысла… Просто скажи мне, скажи, Ириньца – ты моя?
- Я твоя… Твоя, - она подошла к нему, сидевшему в кресле, обняла его за шею и прижала его голову к себе. – Я твоя.
- Всегда моя?
- Всегда. Я всё для тебя сделаю.
- Тогда возьми саксофон, возьми саксофон и сыграй со мной мой белый, белый блюз, белый, как твоё сердце. Сыграй со мной. Сыграй, - и он взял в руки гитару.
Ириньца ничего не ответила. Отошла в центр комнаты, разделась донага, взяла саксофон и вновь приблизилась к нему.
И они стали играть. Комната не удерживала блюза, он лился в коридор сквозь щель под дверью, и через форточку – на балкон. Это была какая-то очень известная мелодия, во всяком случае, Фокин знал её точно, но не мог припомнить названия. Зато он заметил, что они оба закрыли глаза.
Наверное, в такой момент все о чём-то думают, да все всегда о чём-то думают, но Фокин, кажется, не думал ни о чём. Он просто стоял, прислонившись спиной к стене между окнами, и вглядывался в снежащее фиолетово-синее ночное небо.
Оно окутывало, казалось, окуривало всё вокруг, и даль терялась за ним; и только неясные, бледно-жёлтые блики окон, беспорядочно разбросанные тут и там, просвечивали сквозь слой падающего снега, и напоминали, что город здесь, рядом. Да ещё одиноко стоящие фонари. Льющийся из окна блюз окружился абсолютной тишиной – городской шум вдруг утих, а падающего снега не слышно. «Ищи ближе», - Фокин улыбнулся и на миг закрыл глаза. А когда открыл, то с некоторым удивлением обнаружил, что по-прежнему стоит здесь, на балконе, и слышит блюз.
И кругом снег, снег, снег…
Автор! Дерзай, выкладывай сюда ещё что-нибудь.
В целом впечатление от рассказа приятное. Герои достаточно хорошо прорисованны, диалоги "живые", сюжет занятен.
| QUOTE |
| про неё говорили, что она «чрезвычайно оригинально мыслящий человек» и прислушивались к ней чуть ли не как к гуру, а ещё знали, что она отдаётся направо и налево всем, кто хоть немного ей нравится. |
Понравилась фраза :)
О недостатках.
На мой взгляд слишком много действующих лиц для такого маленького рассказа. Когда герой приходит к "коммунарам" сразу непонятно кто, где и чем занимается. Я бы убрал парочку героев, которые не несут никакой смысловой нагрузки.
Речевые ошибки:
| QUOTE |
| куда на Новый год намылиться собрался? |
Либо "намылился", либо "собрался". А вместе эти слова не сочетаются.
| QUOTE |
| Она была красивой девушкой: высокий рост, не тонкое, но очень правильное, красивое телосложение; тонкие, очень красивые черты продолговатого лица, небольшая, едва заметная ямочка на подбородке, правильный, почти греческий нос, выкрашенные в прекрасный тёмно-медный цвет волосы ниже плеч… |
Видишь? У тебя в одном предложении три красивых, два тонких и два правильных. Прилагательные явно нуждаются в переработке. А "прекрасный" (про волосы) просто лишнее, на мой взгляд, слово.
Есть и ещё речевые ошибки, все переписывать не стану, займет слишком много времени.
Надеюсь, что ты на этом не закончил тему и выложишь что-то ещё.
Кстати, спасибо за ответ, очень Вам признателен...:)
Дымка.
посвящается М. П.
Бар «Великая Депрессия» вполне оправдывал свое название – стены с чикагскими и манхэттенскими пейзажами, кирпичная кладка колонн, лампы в жестяных абажурах над барной стойкой. Но как-то всё не очень достоверно. Можно сказать, что попытка воссоздать обстановку нью-йоркского питейного заведения начала 30-х дизайнерам не очень удалась. Зато удалось другое: впечатление от заведения складывалось совершенно удручающее, особенно с учетом цен в меню. Состоящую из токая, сакэ и виноградного сока со льдом дрянь, что называлась «фирменным коктейлем «Химера»», я бы с удовольствием выплеснул в рожу бывшему сержанту ППС, стоявшему ныне за стойкой бара (чин я определил по захудалости заведения). Но даже и этот весьма хреновый кабак был для меня очень кстати – слишком уж хотелось напиться. Скрывать не буду, в тот вечер у меня это получилось, да так, что, будучи уже изрядно подшофе, я стал делать то, чем обычно не занимаюсь: копаться в себе и в своих воспоминаниях.
Я человек по натуре циничный. Порою до неприличия. Не люблю сантиментов, романтики и неизбежно связанных с этим соплей и слез, и в любовь до гроба, разумеется, давно не верю. Женщины для меня – объект увлечения и удовлетворения, не более того. Когда мне всё это говорят, обычно добавляют хренову тучу эпитетов, из которых «свинья» и «сволочь» - самые мягкие.
Но я уже давно смирился со своим характером. Пусть я сволочь. Пусть свинья. Пусть мерзавец. Всё равно не так много людей, с которыми мне приходится в жизни сталкиваться (женщины, однако, не в счёт). И вечно в моей жизни получается так, что я схожусь с теми людьми, которые мне именно в этот момент необходимы. Понадобились мне, к примеру, деньги. Недели не проходит – а я уже что-то праздную с одним известным в нашем городе бизнесменом. Или, допустим, необходимы женское тепло и ласка (не на ночь, а по-настоящему, с серьёзными обещаниями и т. п.) – и на тебе, пожалуйста, из монастыря ради меня сбежала послушница. Правда, она же меня потом первая и бросила, и в монастырь, кстати, так и не вернулась.
А секрет мой в том, что я слишком редко появляюсь среди людей. Закончив в областном центре университет, я, даже не приступив к работе по специальности, подался в институт Арктики и Антарктики, и завербовался в экспедицию, и вот уже десятый год подряд, как провожу семь месяцев в году где-то на побережье Антарктического полуострова, и ещё полтора в пути туда и обратно. И так всегда – прибыл в Порт-Блаффорд (это огромная «распределительная» станция, даже скорее небольшой городок, куда стекаются все полярники перед отбытием на станцию назначения), потусовался там с пару недель, дождался погоды, и вперёд, на сотню километров на юг, к температуре около ноля, к голым скалам, вечным штормовым ветрам с непрекращающимися мокрым снегом и проливным дождём, низкому оранжевому солнцу, всегда неспокойному морю изумрудного цвета и крикам чаек над головой.
Станция у нас большая – в экспедиции 14 человек. Контингент, надо сказать, соответственный. Кто попало в полярники не идёт – это или совсем проклятые наукой люди, или те, кому не везёт с женщинами, или те, кому надо организовать себе мнимую смерть, потому что имеются желающие устроить им настоящую, или же просто те, кому совсем нечем заняться. Я отношусь, наверное, к последним. Ну да не это важно. Важно другое. Важно то, зачем я туда ездил. А я бежал от воспоминаний. От воспоминаний о старой университетской любви.
...История такова – я её любил, она меня бросила, я сначала плакал, а она гордилась собой, а потом я плюнул и пошёл по своим делам. Банально до безобразия. Но почему-то именно тогда моя жизнь разделилась на «до» и «после». Я стал таким, каким стал. И именно тогда я перестал верить в любовь.
Уж сам не помню, как после всего этого доучился до конца, но видеть её мне было острый нож. А потом меня начали преследовать воспоминания, и я стал бежать.
Поначалу они мучили меня и в Антарктиде, и я в экспедиции упивался мечтами о том, как вернусь и отомщу ей, а потом вырос из всего этого и плюнул на неё окончательно. Уже в шестой экспедиции я в Порт-Блаффорде повстречал своего бывшего сокурсника, и он рассказал мне, что она вышла замуж и куда-то уехала. Я тогда подумал, что воспоминания сами от меня ушли, и смысла бежать от них дальше нет. Но другого образа жизни я уже не знал. Трюм Земного Шара стал мне родным.
Наверное, я бы и не думал обо всём этом, если бы в последней экспедиции не произошёл один случай.
Вообще я редко отлучался со станции – только если погода была ясная. В то время как мои товарищи по воздержанию всерьёз подумывали о пингвинах или же о том, как бы незаметно от начальника экспедиции покрыть полсотни километров по скалам до соседней станции, где были, в числе прочих, четыре женщины, я с совершенно невозмутимым видом раскладывал на компьютере пасьянс, снимая время от времени, показания с метеорологических приборов – благо, они выводились прямо на монитор.
Вот и в тот день я сидел за компьютером, кутался в свитер и попивал поганенький экспедичный чаёк. За столом, отложив в сторону синоптические карты, рубились в покер только что оперившийся метеоролог Нагрузов и Женя с Жорой, два матёрых бородатых геолога, повидавшие Певек и Маточкин Шар, Хатангу и Мегион. Играли они на рафинад. Больше всех везло Жоре – через час он заграбастал себе треть всех запасов сахара на станции. Женя играл просто на интерес, а Нагрузов предпринимал решительные попытки отыграться. Когда сахар у него кончился, в ход пошли «Кириешки», шоколад, маринованные корнишоны, чай и даже заначенная на чёрный день бутылка шампанского. Но всё было тщетно – Жора своё дело знал. И тогда метеоролог применил обманный манёвр – он так, будто бы между прочим, стал разглагольствовать о жизни, надеясь, видимо, что Жора увлечётся и потеряет внимание к игре. Но как бы не так! Разговор превратился в настоящий допрос для Нагрузова со стороны старших товарищей, и через четверть часа они знали об амурных делах молодого метеоролога если не всё, то почти всё.
Уж не берусь судить, чем бы всё это кончилось, если бы Жора не нарушил все правила корпоративной солидарности и не наехал с вопросом на Женю:
- А для тебя существуют женщины-загадки?
- Это как?
- Ну, такие, от которых ты впадаешь в ступор.
- Ещё бы! Я вообще с женщинами нормально общаться не умею! – честно признался косматый геолог.
- Да. И для меня существуют… - он с мечтательным видом затянулся сигаретой, и, помолчав секунд с десять, повернулся ко мне – А у тебя такие есть?
- Нет, - уверенно ответил я, - я от женщин в ступор не впадаю.
- Гонишь, - Жора ухмыльнулся. – Ну скажи честно. Тут все свои, никто не выдаст.
Вообще-то я никогда не говорю правды, когда меня спрашивают о таких вещах, но тут какая-то муха за язык меня потянула:
- Ну, есть вообще-то… Одна.
- Уж не та ли, которая тебя ещё в университете отшила? – язвительно осведомился Женька.
- Нет, - ответил я, и это была чистая правда. – Не та.
- Да? А какая же?
- Ну, как бы рассказать, - говорить правду было трудно.
- Ну уж, расскажи как-нибудь, - внес свою лепту оправившийся от допроса Нагрузов.
- В общем, я тогда ещё в школе учился, - начал я, - классе в одиннадцатом. Я ж тогда был пай-мальчик, вумный был, как вутка. И вот, меня награждали какой-то там премией. И она тоже там была. Второй раз я её на следующий год повстречал. На почте. Потом ещё через пару лет. На какой-то студенческой конференции. А потом как-то раз на улице. Короче, лет восемь как я её уже не видел. Я с ней даже ни разу словом не перебросился. Но вот как вижу её – сразу в ступор впадаю. Даже и не то, чтобы влюблён в неё. Не знаю, как сказать.
- Нда, - Жора притворился помрачневшим, - всякое в жизни бывает. Это вам не воробьям из окна фигушки показывать.
А ведь я рассказал им чистую правду! И почему-то легче стало от этого на душе...
И вот теперь, сидя в этой проспиртованной и прокуренной забегаловке, я думал не об Антарктике, куда уже не хотелось возвращаться, не о неудавшейся любви, которой, если подумать, грош цена, а именно о той, с которой не обмолвился и словом. Об этой вечно непрочитанной странице моей жизни. Почему-то безумно захотелось её найти, и разгадать эту загадку, преодолеть ступор. Но где искать? Я ведь о ней кроме фамилии и имени ничего не знаю. Далматова. Светлана Далматова. Вот и всё. Да и когда искать? На часах четыре утра, и через два с половиной часа у меня поезд. Билет взят до моего родного городка, где я проведу ближайшие три месяца, пока не придёт пора собираться в новую экспедицию.
Я заказал ещё пива. Выпив его и расплатившись, я встал из-за стола, накинул плащ и вышел на улицу.
Только что прошёл мелкий дождь, и город после него погрузился в прохладную утреннюю дымку, какая часто бывает по осени. Противно шлёпали ботинки по лужам, лицо поглаживал едва ощутимый ветер.
По пути к вокзалу я успел протрезветь.
Город спит, спит чутко, но в то же время глубоко; фонари уже погашены, над улицами повисает напряженная, до звона в ушах тишина. Я иду, и мои шаги слышны метров за триста.
Но вокзал никогда не засыпает. Круглые сутки кругом снуют люди, все куда-то торопятся, все напряжены в пути или перед его началом. А я совершенно спокоен. У меня всего одна сумка, и торопиться мне некуда. Присев в зале ожидания, я хотел было что-то почитать, но даже и чтива с собой никакого не было. Сидевшая рядом со мной бабулька о чём-то оживлённо кудахтала со свой соседкой по месту, а потом объявили посадку на утреннюю электричку, и она вскочила, кряхтя, подхватила свои авоськи и уже пошла было к выход на перрон, как вдруг обернулась и подошла ко мне:
- Милок, там за тобой сразу девушка сидит, ты её разбуди, как ленинградский поезд пойдёт, а то она просила, а у меня вот видишь, электричка.
- Хорошо, бабуля, не волнуйтесь… Мне самому на нем ехать.
С чувством выполненного долга бабка развернулась и бодро зашагала к выходу.
Прошло ещё минут двадцать, и динамик затрещал:
- Скорый поезд номер 45 сообщением Иваново-Санкт-Петербург будет прибывать на третий путь…
Я встал, развернулся. Обошёл ряд кресел, подошёл к спящей. И увидел её! Да, Далматова, собственной персоной! Ошибки быть не могло, хотя прошло довольно много времени - невысокого роста, стройна, с великолепной фигуркой, чётко очерченной талией, красивыми бёдрами. Острые черты её миниатюрного личика и русые волосы до плеч создавали впечатление «лисички»… Не зря же я говорил, что мне везёт на нужных мне в данный момент людей!
Поначалу я впал в тот самый ступор, о котором говорил применительно к ней, и с минуту стоял в замешательстве, что вообще-то редко со мной бывает, потом легонько тронул её за плечо. Она не отреагировала. Я тронул её ещё и ещё раз…
Она приоткрыла глаза и вопросительно на меня уставилась. Она меня не узнала. Ещё бы! Ведь не она же смотрела на меня во время наших случайных встреч! Да и это было давно.
- Девушка! Просыпайтесь, ваш поезд скоро придёт…
- Ааа, вас, наверное, эта старушка попросила меня разбудить.
- Да, именно так, - я напялил на себя свою обычную самодовольную физиономию, но получалось трудно и не очень естественно.
- Не поможете мне перенести вещи на перрон? – она немного повернула голову право и посмотрела на меня как-то снизу вверх.
- Ну разумеется, - я уже начинал входить во вкус, ещё чуть-чуть и буду ни дать, ни взять Козьма Прутков.
Я подхватил её сумку, взял в руки два её пакета, и пошёл по направлению ко второй платформе, она шла следом за мной. Я шёл довольно быстро, она за мной не успевала, но в то же время даже не пыталась замедлить мой шаг.
Уже на платформе я спросил её:
- У вас какой вагон?
- Двадцать третий… - ответила она как-то растеряно.
Мне в тот момент почему-то больше всего хотелось вернуться лет на двенадцать назад, в студенчество, когда я ещё не был таким циничным, хотелось сказать ей, что я её узнал, хотелось даже проговориться насчёт ступора и загадки… Но я просто стоял и молча курил. Она тоже молчала.
Собранный из разномастных вагонов поезд, освещенный тусклыми ночными огнями, подошёл к перрону. Народ начинал понемногу грузиться внутрь. Я занес её вещи в вагон, и, со всё тем же невозмутимым видом, пожелав ей счастливого пути, окинул её с ног до головы прощальным взглядом, поймал улыбку на её лице, подмигнул и отправился в свой вагон.
Уже сидя на своём месте (вагон был межобластной, ехать мне всё равно недалеко), я подумал, что, наверное, она всё же угадала во мне какие-то знакомые черты. Только сама не смогла понять, какие. Но я этого так доподлинно и не узнаю… Ступор, хотя и преодолённый, но всё же… Загадка пусть будет загадкой.
Минут через восемь поезд тронулся. Город быстро растворился всё в той же сизоватой дымке, и она, немного растушевывая очертания деревьев за окном, поплыла вдоль состава. Или же состав вдоль неё. Какая разница.
До Сонково (моей станции) ехать было ещё 7 часов.
Я так и не пошёл в 23-й вагон.
18-19 сентября 2006 года
Конец апреля 1982 года.
Через пустошь шли два человека – один – в сером бушлате и болотных сапогах, по виду алакалуф, и второй – высокий, подтянутый, облачённый в старый костюм цвета хаки и с автоматом наперевес. Шли молча, курили, и смотрели в разные стороны – солдат – на море, а индеец – на холмы. Ни там, ни там, впрочем, ничего интересного не происходило, лишь ветер обжигал уставшие смуглые лица.
Люди шли, немного удаляясь от берега. Наконец, они вышли на какую-то небольшую возвышенность, откуда в хорошую погоду открывался бы неплохой вид, но западнее этих холмов туман ещё не поднялся с земли, и рассмотреть что-нибудь хотя бы на километр было невозможно.
Человек в камуфляже снял с шеи бинокль и стал, тем не менее, вглядываться вдаль. Через минуту, поняв очевидную безрезультатность своих действий, он обернулся к своему спутнику и негромко сказал:
- Жаль, что ничего не видно. Этьен, а как ты думаешь, холмы можно обойти с юга так, чтобы с вон того побережья, - он указал на северо-запад, - нас никто не заметил?
Индеец немного почесал в затылке, и, хмыкнув, сказал:
- Наверное, можно. Там есть река. Её можно вброд переходить, а на другой берег есть скалы. По скалы можно пройти так, что вы никто не заметить, - он плохо говорил по-испански, долго подбирая слова и каверкая их.
- Ясно. Как ты, со мной пойдёшь, или тут останешься? Кстати скажи, их тут точно двоих видели, не больше?
- Моя тут оставаться, - ответил индеец на первый вопрос. – А видели их точно двоих.
- Ясно. Ладно, Этьен, до встречи.
- До свиданья, - алакалуф помахал рукой вслед уходящему аргентинцу.
Человек в камуфляже (его звали Фердинанд Гриданес, а был он лейтенантом аргентинской морской пехоты) шёл, продираясь к южной оконечности холмов через колючий вереск, и думал: «Вот проклятые англичане! И сюда забраться успели. Кстати, сюда вчера уходил Рамон с ракетницей, да так и не вернулся. Наверное, повязали, а может, и убили. Если убили - жаль, хороший парень». Сказать по правде, сам он весьма смутно понимал, что это за война, и, если бы не желание сделать карьеру офицера, вряд ли бы сюда пошёл.
Вдруг над головой послышался оглушительный рёв. Не растерявшись, Гриданес рухнул навзничь, и, немного подняв голову от земли, увидел сквозь заросли вереска, как к побережью на ничтожно малой высоте пролетел английский истребитель.
Однако едва он подлетел к холмам, как вдруг будто из-под земли метрах в двухстах от лежащего лейтенанта вскочил худой и стройный, как сурикат, человек с внушительным ПЗРК на левом плече. Наблюдая за полётом истребителя, он сделал на одной ноге четверть оборота, и, немного упредив цель, дал залп. «Во имя…!» - довольно громко крикнул он, прежде чем выстрелить. Конец фразы, видимо, был чьим-то именем, но его проглотили свист ветра и грохот вылетевшей ракеты.
Выстрел был удачен: ракета протаранила самолёту хвост, и машина, резко сдав скорость, со страшным воем рухнула в штормящее море неподалёку от береговой линии.
Тощий зенитчик стоял на месте, понуро склонив голову, как к нему по-пластунски подполз Гриданес и окликнул:
- Рамон!
- Я здесь! – ответил тот.
- Ты тут что, всю ночь просидел что ли?
- Нет, в норе спал. А что?
- Да ничего. Ты поосторожнее, тут на заливе двух мистеров утром видели. Кстати, а где тут твоя нора?
- Да тут, недалеко.
- Пойдём.
Рамон закрыл ствол ракетницы крышкой, накинул на плечо ремень автомата, и морские пехотинцы двинулись дальше через пустошь. Шли минут двадцать, сначала через перелесок, потом по неглубокому болоту, и, наконец, очутились на такой же пустоши.
Под какой-то моховой кочкой оказалась внушительных размеров дыра, куда два взрослых человека не без труда протиснулись. Рамону было где спрятаться – благо таких землянок по всему острову было хоть отбавляй. Дело в том, что в эти места в последние годы зачастили индейцы-браконьеры (на Огненной Земле всей китов и дюгоней уже переловили), и переоборудовали под временные жилища многочисленные пингвиньи норы, расширяя их до нужных размеров.
Внутри было тесно и очень душно. Зенитчик сел прямо на землю, Гриданес примостился на какой-то небольшой ящик. Стоявшая в глубине керосиновая лампа едва освещала нутро норы и к тому же сильно коптила, однако здесь было куда теплее, чем снаружи, и очень тихо – не было слышно ни ветра, ни криков чаек и альбатросов, ни до безумия раздражающего шума вечно беспокойного моря.
Решили сидеть тут пока не надоест. Лейтенанту уже порядком надоело без дела слоняться по лугам и болотам под пронизывающим осенним ветром в поисках пары гипотетических англичан, а Рамон просто валился с ног от усталости.
Закурили. Слово за слово, завязалась беседа. Сначала травили анекдоты, потом рассказывали друг другу истории из жизни; где-то через полчаса пришёл и Этьен. К груди индеец бережно прижимал огромную бутыль какой-то жидкости ядовито-зелёного цвета. Фердинанд знал, что это такое – это была традиционная огнеземельская водка, настоянная на листьях южного граба (проводник морпехов, как и все алакалуфы, был большой любитель выпить).
Пока индеец занимался осушением своей посудины, лейтенант как-то так, между прочим, спросил у Рамона:
- Слушай, а в день когда мы победим, ты что будешь делать?
- Я… - зенитчик немного замялся, - я буду очень рад, что всё это наконец-то закончилось, - тут он выхватил у Этьена бутылку и прилично из неё отхлебнул, - такая ерунда, так надоело… Не моя война.
- Что-что? Ты это о чём вообще?
- Да не моя это война. Вот что я здесь делаю?
- Как что???? Воюешь с англичанами, разумеется!
- А за что я с ними воюю? За Фолклендские острова, от которых мне ни холодно, ни жарко?
- Не за Фолклендские, а за Мальвинские.
- Да не всё ли равно?
- Эй, а чего это ради тебя вдруг так понесло? Ты же вроде пошёл сюда добровольцем.
- Я-то да, но у меня на то свои причины.
- Какие же это?
- Я, - Рамон, уже слегка захмелевший, скрестил ноги по-турецки и пристально посмотрел на Фердинанда, - служил в Ушуае в одной фирме, и там была девушка. Так, ничего особенного – серая, посредственная, хоть и красивая… Общались – не то что бы очень близко. Я на неё ни видов не имел, ни планов не стоил. А потом она взяла, да и уехала. Куда – не знаю. Да и неважно это. Только мне как будто не хватать чего-то стало. Сначала думал – её. А потом понял… нет, не её. Мечты не хватает. Так не хватает! Вот я и сказал себе, предположу-ка я, что люблю её, пусть она будет моей мечтой. Ведь если нет мечты, не всё ли равно, кто или что за неё сойдёт? Ведь без мечты и жить не охота – не за что… Потом я решил забыть всё это, вот и завербовался сюда. И всё равно – не то что-то. Ведь дерутся-то, сражаются и воюют за мечту! А если мечта надуманная?.. Да только не сразу я понял – война – дело приказное. Не всем мечта нужна. Кому-то только приказ…
- Но постой, причём тут мечта, ведь ты же сражаешься за свою страну и её земли.
- А это её земли? Тут и испанцев-то сроду не было. Здесь даже индейцы никогда не жили, они это место злым считают.
- А ты откуда родом?
- Я-то? Я с Огненной Земли. Вот если бы туда англичане пришли, тогда и никакой мечты не надо, пошёл бы и так. Но… Это не моя земля. Да хоть у Этьена спроси. Он тоже огнеземелец. Ему те места тем более родные. Хоть и рядом, а не одно и то же. Этьен, тебе есть разница, чья это земля?
- Де нет, - индеец перевёл на морпехов взгляд мутных от выпитого карих глаз, - лишь бы кит был. И дюгонь. Моя здесь не жить. Огненную землю мы отстоим, а Мальвина пусть как хотела, - и алакалуф снова присосался к горлышку.
Гриданес склонил голову на плотно сжатые колени. И мысли всё относили его куда-то далеко на север, поближе к дому, где вечное лето, а сознание всё возвращало в эти неприветливые широты, где ныне дождливая и ветреная осень.
Откуда-то снаружи послышались выстрелы, торопливые шаги и отдаваемые по-английски команды. Лейтенант открыл глаза и отрешённо посмотрел вверх.
- Вот хожу я по чужой земле, воюю, а за что – не знаю… - Рамон вздохнул, накинул автомат на плечо и медленно пополз к выходу.
Весна 2005
| QUOTE (Uncle_Freak @ 17.04.2007 - время: 03:05) |
| Пробежал глазами только первый рассказ. Возник один вопрос: почему главный герой именно следователь? |
Наверное, потому, что я - тоже...
Ирине Корж
Холодным и ветреным пятничным вечером 26 января 1996 года вниз по улице Крашенинникова в городе N, скрипя чёрными штиблетами по утрамбованному метелью снегу, шёл высокий молодой человек в чёрном кашемировом пальто. Он шёл, опустив голову, глядя на носки штиблет и обвитые белой мишурой позёмки ноги в чёрных костюмных брюках. Человека звали Андрей Логинов.
Логинов был опытным игроком. За месяцы хождения по игорным домам и казино он наловчился если и не ловить за хвост «госпожу удачу», то, во всяком случае, вырывать из неё свой клок. Брал он с собой всегда относительно небольшую сумму денег, дабы вдрызг не проиграться, чего с ним, впрочем, никогда и не случалось.
Играть он ходил каждую субботу в казино «Пиковый туз», до которого было четыре станции на метро и пара остановок на автобусе – этот маршрут Логинов знал наизусть, и не раз проходил его вслепую. Играл он всегда на события, то есть перед посадкой за стол загадывал событие, и, если оставался в плюсе – значит, произойдёт, если в минусе – нет.
Однако на сей раз с субботой не сложилось, и пришлось идти в пятницу. Да и загадываемое событие на ум не приходило. Уже самые факты эти вызывали у Логинова какой-то подсознательный страх, но Андрей старательно подавлял его. «Больше, чем есть, всё равно не проиграть», - успокаивал себя он.
В этот вечер в вестибюле казино было на удивление много народа. Праздновали пятилетие заведения, поэтому места за игровыми столами заполнили приглашённые, среди которых было немало известных в городе людей.
Неясно почему, но садиться за стол Логинов не спешил. Сдав пальто в гардероб, он долго ходил взад-вперёд по просторному фойе, отстукивая ритм своего игроцкого сердца штиблетами на мраморном полу. Какая-то молоденькая официанточка, видимо, перепутав его с приглашённым, предложила ему шипящий фужер «Asti Martini», который Логинов осушил залпом.
Когда Андрей дошёл до зеркал возле уборной, его легонько похлопали по плечу. Он обернулся, и увидел своего старого институтского знакомого – Лёню Вебера, щеголевато одетого, невысокого, плотно сбитого человечка с намечающейся лысиной и бородкой a la Ленин. О нём во все времена людям было известно только две вещи – что он всегда при деньгах, и что он первостатейный ловелас.
Облобызав Логинова, он демонстративно поправил голос и сказал:
- Сколько лет, сколько зим…! Андрюша, солнышко, и тебя я здесь вижу! Воистину же, как тесен мир, как тесен мир! И ты всё играешь, и я всё играю… И все мы играем… Весь мир театр, воистину!
При этом пафосном монологе (а вообще, к слову сказать, несло Вебера достаточно часто) его спутница, по виду наряженная в шёлковое вечернее платье студентка, а по взгляду – самая дорогая шлюха из парижского публичного дома, стояла, не спуская с Логинова глаза и закусив губку, чтобы ненароком не хихикнуть.
Затем Лёня, вдруг взглянув на лицо Андрея, сказал девушке:
- Женечка, любезная, оставь нас, пожалуйста, на минуточку, нам с Андреем нужно потолковать.
Женю дважды упрашивать не пришлось, и вскоре Вебер взял Логинова под локоть и отвёл за угол. Здесь с его лица мгновенно исчезли слащавость и улыбка, выражение его сделалось сосредоточенным и серьёзным, а в зубах, откуда ни возьмись, появилась вишнёвая трубочка. Говорил он тихо и быстро, почти скороговоркой:
- Ну, давай, Андрюха, не темни. Что у тебя стряслось, что ты опять за игру взялся? Давно играешь-то?
- Да, уж, поди, года два. А стряслось… да так, ничего особенного.
- Ну уж не гони. Я ж тебя как облупленного знаю. Я же вижу – случилось. Причём давно ещё.
- Ну, - с неохотой начал Логинов, - я остался один и теперь играю, чтобы здесь найти успокоение, успокоение в азарте, а может, именно здесь я встречу… Я так устал, - он потёр ладонью лоб. - Ну да я уже привык. И потом, какое это имеет значение? Я не ты, переживу, поди…
- Имеет значение, - перебил его Вебер, - хотя бы потому, что ты мой друг, а я друзей не забываю. Запомни, игра - не выход, потому что всё – игра. Ты фактически здесь проживаешь жизнь, и ничего не делаешь.
- И что же, любовь, по-твоему, тоже игра? Хотя я в любовь уже давно не верю…
- Да… А ты поверь! Поверить - хотя бы на миг – в любовь – разве это не отдаёт игрой? Ну да ладно, что это меня на философию понесло. А если и вправду хочешь поверить, то смотри – ты же всегда играешь на события, так вот и загадай любовь. И проверь. Вот увидишь, я прав. Загадаешь? Ну, ради старого товарища?
- Загадаю. Мне терять всё равно нечего, всё равно меня никто нигде не ждёт. Так и быть, загадаю. И если повезёт – ноги моей здесь больше не будет, клянусь.
- Вот и славненько! – Вебер похлопал его по плечу. – Ну, пойдём, а то меня уже дама заждалась. – И вдруг добавил – Только помни, что в игре на любовь ставки очень высоки.
И, сие сказав, исчез из виду.
Логинов ещё какое-то время ходил по вестибюлю, и, наконец, в 23.56 (сверил по часам) решился войти в зал. За сдвинутыми столиками по левую руку продолжался фуршет для приглашённых, на сцене какая-то малоизвестная питерская группа надрывалась во весь голос. В правой части зала стояли десятка полтора игровых столов. Играть Логинов сегодня решил исключительно в покер, и, закупив на принесённых 440$ фишек, он решительно двинулся к столу № 27. Играли «американку». За столом помимо крупье уже сидели четверо: высокий черноволосый мужчина неопределённого возраста в сером костюме, постоянно оглядывавшийся кругом (то есть было видно, что он здесь бывает нечасто), справа от него – завсегдатай заведения, среднего роста тёмно-русый с сильной проседью товарищ лет 50, на его плечи был накинут дорогой чёрный пиджак; ставки этого господина всегда были высоки, а реакция на выигрыш или проигрыш – не всегда адекватна; ещё правее, у зашторенного чёрными портьерами окна – лысый как коленка и толстый предприниматель, не вмещавшийся в стул, и, наконец, какая-то бизнес-вумен, высокая, сухая, отчаянно молодящаяся, чья единственная привлекательность заключалась в четырёхрядном бриллиантовом колье вокруг шеи. Последним, уже после Логинова, за сукно сел интеллигентного вида старичок в очках, одетый скромно и небогато.
- Господа, делаем ставки! – огласил гладко прилизанный крупье. – Минимум на этот кон – 5$, максимум – 420.
Каковы будут ставки, Логинов уже хорошо себе представлял, поэтому отвернулся от залитого режущим глаза матовым светом стола, и вдруг прямо перед собой увидел девушку. Она стояла в три четверти оборота к нему у барной стойки и пила вино из высокого тонкостенного фужера. Её Логинов никогда здесь раньше не видел, и поэтому решил приглядеться повнимательнее. Высокая, несколько худощавая, одетая в красное вечернее платье, не обтягивающее, но чётко очерчивающее фигуру – таких женщин в этом заведении было хоть отбавляй, но, непонятно почему, Логинова магнитило к ней взглядом снова и снова. Девушка слегка повернула голову, и длинные каштановые волосы рассыпались по открытым плечам. Тонкая, изящная шея; овальное лицо, высокий, открытый лоб, правильный, почти греческий нос, тонкие, чётко очерченные губы… И глаза. Он не мог взлянуть в них, но чем дальше, тем сильнее ему казалось, что они заполнены каким-то самодостаточным одиночеством.
Образ незнакомки перед глазами игрока обволокло проплывшее в воздухе облачко табачного дыма.
«Играю! – вдруг пронеслось в голосе у Логинова. – Играю на любовь! Вот оно, событие! Пусть всё так сумбурно, будто случайно, но я играю на веру в любовь! Хотя всё равно зависит от судьбы…».
Между тем за столом начинались ставки.
- Поднимаю на 4! – пробурчал бинзнесмен, и горки фишек перед игроками выросли на 4.
- Ну-с, рискнём! Ещё на 2!! – взвизгнула дамочка.
Господин с проседью и черноволосый пока молчали. Между тем Логинов добавил 3, затем бизнесмен – ещё на 4, снова дамочка – опять на 2, и опять бизнесмен – на 5.
- Пас, - сказал черноволосый и встал из-за стола.
- А, ещё на 10! – взвинтил ставку тот, что с проседью.
Началась игра. Перед вскрытием ставки снова поднялись (ещё на 3), выигрыш остался за старичком – он собрал каре на королях. Обрадованный неожиданным визитом фортуны, он с самого начала торгов поднял ставки на 15, в результате чего бизнес-леди и толстый предприниматель спасовали. Этот кон и три последующих остались за господином с проседью; в глазах его, обычно матово-бледных, зажёгся огонёк безумного азарта. В течение пяти партий человек в очках проигрался до последнего, и, раздосадованный, ушёл, между тем как черноволосый вернулся за стол. Теперь играли впятером. Дальше игра разворачивалась так: толстяк и господин с проседью начали взвинчивать ставки; становилось очевидно, что кто-то из них блефует. Спасовали сначала бизнес-леди, затем Логинов, потом и черноволосый. Между тем за столом разворачивалась нешуточная словесная дуэль:
- Ещё 10!
- Да не вопрос! Ещё по пятнарику!
- Ох, ну ни фига!.. И ещё по десяточке!
- Двадцать пять сверху!
Когда ставки дошли до 420, игра началась, и оба игрока оказались разбиты крупье в пух и прах. Толстяк, несмотря на проигрыш, довольно ухмыльнулся, а тот, что с проседью, чертыхнувшись, ушёл за фишками. Игра пошла спокойнее: ставки теперь росли медленно, будто лениво. Оба следующих кона выиграл черноволосый, затем удача трижды улыбнулась Логинову, потом крупье начал всех методично обыгрывать, и так продолжалось почти час.
Андрей же, между тем, играя, всё больше думал не о комбинациях и их подборе, а об увиденной им у стойки девушке. Когда он слегка наклонил голову, то мельком увидел, что она всё ещё там. Не зная, что же именно за чувство овладело им, он, тем не менее, отчётливо понимал, какой природы это чувство. Да, она была очень красива, в неё можно было очень легко – и с первого взгляда – влюбиться. Но Логинов был слишком опытным игроком, чтобы верить минутному велению сердца; он жил в рамках здравого смыла, ограниченного возможными вариантами карточных комбинаций. Девушка скорее вселяла в него надежду помочь выйти за эти рамки, и это почему-то было для Логинова очень важно. Ведь он сам вселил в себя уверенность, что право на это чувство нужно ещё отыграть у судьбы, дамы, обычно очень капризной в игорных домах. Надежда призрачной любви со страшной силой ударила ему в голову, и он отчётливо слышал, как часто и по-необычному гулко ударяется о рёбра его красно-чёрное игроцкое сердце.
«Итак, - подвёл он итог своим мыслям, - если я выиграю трижды подряд – это судьба. А если проиграю – то просто уйду». И сам не поверил своим мыслям.
Однако при вскрытии неожиданно обнаружилось, что кон остался за ним. Следующую партию он также выиграл, причём ничего особенного не собрав. Остался решающий для Логинова поединок.
- Господа, - начал крупье с благостной миной на лице, - внимание. На эту партию ставки до 700 – подарок заведения.
Господин с проседью и бизнесмен довольно ухмыльнулись – видимо, оба рассчитывали взять реванш.
Поднесли пиво. Логинов, прилично отхлебнув из бокала, обернулся, и обнаружил, что девушка подошла к столу и внимательно наблюдает за игроками. Меж тем начались ставки.
- Поднимаю на 5! – впервые за игру подал голос черноволосый.
- Ещё на 12! – хмыкнул толстяк.
- И ещё на 10! – добавила дамочка.
- Хм, - пожал плечами тот, что с проседью, - вот вам ещё на 15!
- Пас, - растерянно сказала бизнес-леди и быстро вскочила из-за стола.
- И пусть ещё на 10, - невозмутимо сказал Логинов.
Азарт нарастал.
- 30 сверху! – гаркнул господин с проседью. - И ещё на 10, - оживился черноволосый.
- Плюс 25! – всё так же спокойно сказал Логинов.
- 20! – дрожащим голосом поднял ставку человек с проседью.
- И ещё на 10, - не унимался черноволосый.
- Пас, - выдавил из себя, наконец, бизнесмен, видимо, ему всё это надоело.
И тут черноволосый сделал смелый ход.
- Вы как хотите, а я двести сверху.
Крупье, как показалось Логинову, судорожно сглотнул. Никто, однако же, не спасовал.
- До предела, - сказал своё последнее слово тот, что с проседью.
- Пас, - черноволосый опустил голову на руки.
- Игра, - лукаво улыбнулся крупье и начал раздавать карты.
На руках у Логинова оказались 10, валет и дама червей, а также пиковый король и трефовая семёрка. Замена! И пиковый король превратился в червонный туз. Неплохая комбинация собралась, но Логинов бился над вопросом, рисковать дальше или нет? Он глянул на девушку и решил – рисковать. Замена! И, удача! Вместо трефовой семёрки выпал червонный король! Flash Royal на червах – почти гарантированная победа.
- Пас, - уверенно сказал Логинов.
Крупье и господин с проседью сделали ещё по одной замене (лицо последнего при ней просияло), и стали вскрываться.
Крупье с видом всех надувшего и самого умного продемонстрировал каре на девятках и чуть не упал в обморок, увидев логиновские карты. Господин с проседью выдержал паузу секунд в пять, после чего выложил карты на стол. Два джокера и три туза. До Логинова не сразу дошло, что это конец, что он проиграл.
Проигрался он вчистую, играть дальше смысла уже не было, но это его абсолютно не волновало – он не хотел так просто отдавать своё право на призрачную любовь, на которую сделал такую смелую ставку.
Ему не сразу пришла в голову мысль о том, что, может быть, любовь – не игра, и так просто на суконном столе не решается её судьба, но даже когда такая мысль и появилась, игрок не поверил в неё.
Он встал из-за стола, оглянулся. Никого знакомого рядом не было. Вебер вместе со своей спутницей уже давно исчез из поля зрения, девушка тоже куда-то пропала.
Логинов медленно побрёл к выходу. Только в вестибюле, где было тихо, он вдруг с удивлением обнаружил, что его сердце стучит также гулко и часто, как из-за столом. Так, может быть, причина таких ударов - не игра?
Трудно представить себе, что можно мгновенно влюбиться в мимолётный идеал, с которым ты даже не знаком. Но Логинову казалось, что произошло именно так. Взяв из гардероба пальто, он шёл к выходу, мысленно проклиная Вебера с его предложением, эту игру, крупье и господина с проседью, да и, что греха таить – проигранные деньги тоже. Только увиденную девушку, как он ни старался, проклинать почему-то не хотелось. Может потому, что она же не виновата, что попалась под его горячий взгляд? А может?..
Не выйдя – выскочив на улицу, он вдруг побежал вдоль по тротуару, вверх по улице, побежал очень быстро, и чем дальше, тем быстрее.
Вбежав в первый попавшийся двор, он перемахнул через ограду, отделявшую стоянку от детской площадки. И тут что-то, что потрясло его ещё там, в казино, ударило в его мозг снова. Образ девушки снова всплыл в его голове и взбудоражил воображение.
В диком исступлении он, раскинув руки, упал на колени на снег и закричал: - Вебер! Вебер! Я поверил, я поверил тебе! Я поверил в любовь, и я верю, не смотря ни на что! Верю! И плевал я на судьбу! Я добьюсь своего!
В ответ на его крик в доме напротив зажглось несколько окон. Логинов вдруг пришёл в себя, и с удивлением обнаружил, что только что не сказал ничего такого, о чём мог бы пожалеть. И, немного подумав, тихо добавил:
- Я поверил. Теперь всё зависит от меня.
12-18 Января 2006 года.
Человек вне толпы и Вера.
16 июня, 1933 год.
Большое, в тысячу с лишним дворов село Асаново вытянулось почти на 2 с половиной километра вдоль левого берега Оби, и было с трёх сторон объято дремучей темнохвойной тайгой, а откуда-то из-за леса на западную околицу села смотрела взмывавшая на километр в небо гора Вера и покрывшая свои пологие склоны таким же непроходимым лесом. Единственная ведшая в Асаново просёлочная дорога петляла средь тридцатисаженных стволов, пока, наконец, не выходила на небольшую открытую полосу, посреди которой на отшибе колеи, стоял высоченный металлический обелиск с надписью «Колхоз «Красный Путь»». Вся земля вокруг обелиска была иссиня-чёрного цвета. Но это была не мистика, а просто пепел: здесь раньше было сельское кладбище, которое, из-за чрезмерной покрытости крестами, 9 ноября 1932 года сожгли, а пепел разгребать не сочли нужным.
Прямо посреди села можно было увидеть белокирпичный трёхэтажный дом, заметный очень издалека. В нём располагалось правление колхоза (его председатель Митюхин чрезвычайно редко появлялся на глазах у односельчан), отделение ГПУ-НКВД, почта и местная партъячейка, состоявшая из шефа местных чекистов Волкова, двух рядовых коммунистов, бывших двадцатипятитысячников Зарубина и Гусева, бывшей комсомолки Маши, которую замуж даже в 25 лет никто не брал, и какого-то полоумного деда Михея, который жил где-то у северной оклолицы, и, кроме как на партсобраниях, трезвым не появлялся.
В центре села, по всем перекрёсткам, стояли множество пустых, но добротных домов. Дело в том что, кулаков в Асанове нашлось немало, почти 5 процентов, но вот всех их раскулачили да поперестреляли (высылать некуда – и так Сибирь), и в селе воцарился мир: чекисты днём никого не трогали – отбирать было нечего; крестьяне были за себя спокойны – отдавать было нечего. И все были довольны.
Был почему-то недоволен только опер-комиссар Поваров, управляющий асановским контингентом войск ЦСД, просыпавшийся каждый день с непонятной горечью во рту и ломящей болью в груди. Действительно, странно – ведь всё было хорошо… Но он почему-то думал иначе.
В тот день, 16 июня, Виктор Поваров, как и всегда, проснулся около 10 утра в пыльной и душной караулке под прогнившей деревянной лестницей. Он всегда там ночевал – у него не было своего дома. Голова опер-комиссара страшно болела, как и всегда это бывает после хорошей попойки, а во всём теле чувствовалась какая-то необыкновенная слабость и усталость.
День начинался для него обычно – то есть мерзко. Этот день, как и все прочие, не предвещал ничего хорошего. Более того, каждые новые сутки добавляли Виктору Германовичу усталости. Он чувствовал, что так устал, как будто 40 лет без отпусков и выходных в две смены пахал на металлургическом заводе. Он устал от неисчерпаемого потока невыполнимых директив и постановлений, от пестрящих одутловатыми бабьими (женскими не назовёшь!) рожами плакатов. Он устал от неискоренимого ничем духа соревновательности, который и по его вине в том числе прививался не там, где надо. Дело в том, что отдел ГПУ и контингент ЦСД в годину «сплошной коллективизации» вели и по сей день продолжавшееся настоящее социалистическое соревнование по части вклада в дело колхозного строительства, да так активно, что порой доходило до перестрелок, в которых Поваров и его адъютант Филька равных себе не знали: оба не промахивались в пятак с 250 шагов. Устал он и от ночных чекистских похождений (иногда в село заезжали закрытые машины НКВД; если это происходило, все смежные организации мгновенно находили между собой общий язык, и в Асанове начиналась грандиозная облава на особ женского пола в возрасте от 14 до 28 лет. Пойманных заталкивали по машинам и везли на государственную дачу героя Гражданской войны, где в период приезда её владельца устраивались настоящие оргии; сам Виктор Германович под всеми возможными предлогами старался в подобных игрищах не участвовать, и больше времени проводил в тайге, на охоте, чем в деревне).
Но более всего Поваров устал от собственного бессилия. Он, ракаляемый добела своей безграничной верой в справедливость, просто выходил из себя от того, что ничего не мог поделать с волковским (и вообще чекистским) произволом. Его злило даже не то, что делится властью капитан госбезопасности не желал, а то, что он всё мерил необходимостью выполнения каких-то таких приказов, о наличии которых Поваров даже и не подозревал, и не было никакой справедливости в его действиях. Да он и слова-то такого, «справедливость», наверное, не слышал! И итогами этих приказов были убитые почём зря человек двести (а то и больше – а ну как не всех учли!) и полная уверенность людей в том, что всё хорошо.
И вот теперь, просыпаясь, опер-комиссар начинал себя жалеть. Сегодня он, например, пожалел себя за то, что во время распределения смалодушничал и не отправился ни в Мужи, ни в Шурышкары, ни в Игрим, а пошёл именно в это треклятое Асаново. Дело в том, что в области даже издали специальный приказ (эту злосчастную бумажку Поваров выучил наизусть) – считать Асаново северной границей коллективизации, так как ниже по течению в долине Оби сёл с русским населением нет, а километров через 50 дальше на север дремучая непроходимая тайга сменяется усеянной лазурными озерцами лесотундрой, обтянутой сверху низким и густым сероватым небом, где круглый год гуляют снег, дождь и ветер… Там нет ни колхозов, ни чекистов, там даже, наверное, люди не знают, что такое несправедливость…
***
Чуть щуря зеленоватые глаза, опер-комиссар рассматривал низкий дощатый потолок.
Державшаяся на честном слове лампочка, не выключенная ещё с вечера, покрывала стены и пол помещения тусклым мерцающим светом в 14 кандел (это слово он услышал однажды в политехническом институте одного областного города, и запомнил его), а изо всех щелей в потолке вниз просачивались звуки необыкновенной суеты, царившей на втором этаже двухэтажного кирпичного дома, занимаемого в Асанове контингентом ЦСД. Виктор Германович даже примерно представить себе не мог, что же такого могло стрястись, что там поднялся такой переполох – обычно в это время не спал только Игорь, 16-летний телеграфист, которого Поваров привёз из ОУЦСД с собой, а все остальные спьяну спали – кто дома, а кто и на рабочем месте.
Дверь в караулку открылась от несильного удара ногой, и в дверном проёме возникла фигура Фильки – долговязого и чуть картавого, но очень толкового и исполнительного адъютанта. Поваров, спавший прямо в форме, переборов слабость, тут же вскочил с кровати, и через миг оказался сидящим на стуле посреди помещения.
- Товарищ Поваров! – с ходу отчеканил Филька, - Пришла важная телеграмма из области, велено передать лично вам, - он протянул довольно объёмистый листок, испещрённый наклейками телеграфной ленты.
- Ох, мама дорогая, опять какая-то ***ня, давай, свободен, я сейчас прочту, если понадобишься, тебя позову.
- Чаю не желаете?
- Потом. Иди.
- Есть, - Филька козырнул и вышел, задёрнув за собой дверь.
Поваров напряг глаза и стал вглядываться в нечёткий машинописный шрифт, отбитый на грубой второсортной ленте, прилепленной к бумаге дешёвым клеем. В телеграмме оказалась далеко не ***ня, а весьма неприятная новость.
Итак, сообщение гласило:
секретно.
В соответствии с приказом I/17 и
III-II/29-35. Управляющему Асановским
окружным отделом ЦСД опер-комиссару
В. Г. Поварову (лично).
Виктор Германович! Считаю нужным сообщить вам, что вы, равно как и т. Волков, некачественно выполняете свою работу. Мне кажется, вы должны помнить одну из моих телеграмм, в которой сказано, что у вас членство в колхозе по решению Партии должно быть 100%, а один из наших сотрудников, проехав позавчера по вашему селу под видом колхозника, доложил мне, что в селе есть (по его подозрению) один элемент, который не может быть принят в колхоз по субъективным причинам и который до завтра необходимо ликвидировать. Кстати, заранее хочу вас порадовать: хозяйство «Красный Путь» в случае выполнения вами или же Волковым (а лучше всего вместе) мною указанных задач будет признано образцовым. Тогда план обобществления в районе будет выполнен на 100%, и тогда мы здесь в Особом Отделе можем рассчитывать на благодарность Партии. Я понимаю, что вы не из нашего ведомства, но вы должны выявить этот элемент и уничтожить. Кстати, Волков тоже информирован, так что поторопитесь. Очень на вас рассчитываю. Зам. Начальника Особого Отдела Остяко-Вогульского Окружкома ВКП(б) И. П.*******
Поваров протёр глаза и прочитал телеграмму ещё и ещё раз. Хм! Странно! Почему это он ради их благодарности должен искать внеклассовые элементы, да ещё и отстреливать их? А вдруг он ошибётся? А вдруг ему (филёру этому, чтоб ему пусто было, ведь все же показатели, гад, испортил!) вообще померещилось, а Поваров – отвечай!.. Эх, где наша не пропадала…
- Филька!
- Я здесь, товарищ опер-комиссар, - просунулась в проём стриженная голова.
- Давай, скажи там наверху, чтобы готовили списки всех селян, особенно кого ещё не приняли в колхоз, и данные по их выработкам. Я сейчас подтянусь. Всё ясно?
- Так точно, - и адъютант исчез.
С трудом преодолевая по-прежнему сильную головную боль, опер-комиссар вышел из помещения в сени, где было намного свежее и сразу полегчало, и поднялся по скрипучей деревянной лестнице наверх.
На втором этаже находился один довольно большой зал (где работали статисты) и четыре некрупных помещения: каморка телеграфиста, несгораемая комната для хранения ценной корреспонденции, личный кабинет Поварова (почему-то никогда им не используемый) и подсобка.
В главном зале, куда выходила лестница, царил страшный бардак, неизвестно, кем и когда наведённый, рядом с одним из столов стоял Игорь в выражением полного недоумения на лице, а неподалёку от входа в каптёрку – старший статист Дятлов, среднего роста сухонький мужчина средних лет, с пухлой папкой под мышкой. При виде Поварова он повернулся к своему начальнику и быстро-быстро протараторил:
- Вот, нашёл все бумаги. Здесь все жители села и все данные на них, какие есть.
- Волков звонил? – спросил на ходу опер-комиссар, беря в руки папку.
- Нет, - статист слегка наклонил голову. - Мне идти?
- Нет. Садись за стол, сейчас будем вместе искать, что там кому-то в голову взбрело.
И два часа без передышки перебирали списки всех колхозников. Дятлов то и дело подсовывал бумаги на «подозрительных» элементов Поварову, а тот их вслух читал:
- Так. Кто тут у нас? Ага, бедняк Юдин. В 29-м 25 пудов не сдано. Так. Почему не сдано? Хм.. Нет, Дятлов, этот не пойдёт, у него ни фунта хлеба, а комиссия его обложила на 30 пудов … Середняк Карташов… 225 пудов недостачи по 29-му году… Так, этого тоже не тронем, у него 14 едоков… Бедняк Аксёнов… Обложен на 80 пудов… продал телегу, на вырученные деньги купил хлеб и сдал… Не идёт. Зажиточный Борилло… Расстрелян 19 дней назад… Эх, жалко, что Енакиевы все расстреляны… Так бы они, может, и сошлись бы…
Тут Поваров вспомнил историю, случившуюся пять месяцев назад, когда ещё был голод. Тогда он сидел в помещении, занимаемом партъячейкой, и беседовал с председателем, Митюхиным. В этот момент в избу вбежала экс-комсомолка Маша и доложила, что в хате Енакиевых младшую дочь едят. Волков со своими орлами, конечно, тут как тут, и все – в тот дом. А дома все сидели… сытые, довольные, как сонные мухи, кажется, уже в жизни ничего людям не надо…
Волков им:
- Собирайтесь, пойдёмте…
Те даже возражать не стали, лениво поднялись, послушно собрались и пошли за ним в лес. Там он их и перестрелял за балкой из табельного пистолета. Трупы присыпал землей – волки потом съедят.
Поваров тогда не возражал – он теперь рассуждал так: «А что с ними теперь делать? Теоретически – надо судить. Но нет такой статьи – за людоедство – нет! Конечно, можно за убийство, да ведь хлопотно это…». А ещё через два дня сотрудник районного суда Рогов, заезжавший к Волкову на водочку, составил приговор всем Енакиевым и сам его подписал, наделав, правда, спьяну, множество ошибок. Да только кто разбирать будет?
....................................................................................................................
Теперь Поваров уже так не считал. Что-то в нём странно менялось, и это его самого пугало больше всех. Но думать надо было не об этом. А о классовых врагах.
И всё же мысли против его воли лезли в голову. Вообще-то Поварова, кроме Фильки и Игоря, никто не уважал. Его боялись. Волкова тоже боялись, боялись за вспыльчивость. А Поварова – за непредсказуемость. Он, хоть и верил, как и все, в справедливость, но справедливость у него была какая-то не такая: он судил, например, о том, кулак человек или нет, не по тому, сдаёт ли он хлеб государству (как учил товарищ Сталин), а потому, почему он не сдаёт. Поэтому по его расчётам кулаков в Асанове получилось чуть ли не вполовину меньше, чем это нужно для Партии. Странный был он человек. И ещё говорил, что верит в справедливость.
А верил Поваров в справедливость потому, что знал, почём её отсутствие. Сам он был человек простой. Отец его был русский затундряный крестьянин, мать – сымянка; от неё он унаследовал чуть раскосые глаза и острый, узкий в крыльях, нос, а ещё – знание сымского языка, которого теперь днём с огнём не сыщешь; когда ему было 4 года мать умерла. Отец отдал Виктора на воспитание в Енисейск, а сам прибился к долганскому стойбищу, непонятно как зашедшему в тайгу, и более его никто не видел.
Воспитывался Виктор Германович в приюте, даже отчества своего не знал – с потолка придумал, понравилось потому что. И в детстве его унижали так, как, наверное, не унижали никого. Отстаивать себя Поварову пришлось и на кулаках, и на словах, и ещё много как. И вышел-то он из приюта в 1918 году в 16 лет с винтовкой в руках и с мечтой установить справедливость, так, чтобы больше никого не унижали… Он, хоть и понимал, что несбыточна мечта его, а всё равно верил…
Его мысли, прерываемые почти машинальным отметанием фамилии очередного кандидата на звание классового врага, и, как следствие, смерть, нарушил сильный стук в дверь, ведущую на лестницу.
Игорь вскочил из-за аппарата и кинулся открывать.
На пороге стояла девушка лет 15, с растрёпанными русыми волосами и очень миловидным личиком, но – увы – взволнованным и заплаканным. Её Поваров узнал сразу – это была Ирина - юная возлюбленная юного телеграфиста. Несчастная девушка. Два года назад её родителей признали подкулачниками и расстреляли. И они вместе со своей тогда 16-летней сестрой Верой остались одни в крошечной ветхой избушке на околице, которую им выделило правление колхоза (родительский дом сожгли). Что же касается её сестры, то она была подругой Фильки, и дело благополучно шло к свадьбе, но…
- Ира, что стряслось? – вытирая слёзы с её щек, дрожащим голосом спросил Игорь.
- Виктор Германович! – умоляющим голосом обратилась она к Поварову, - Виктор Германович, к нам пришли, говорят, что Вера – классовый враг, хотят её расстрелять… Они бы и меня убили, но я сбежать успела… Пока не поздно, помогите, прошу вас, помогите… - голос девушки срывался на каждом звуке…
Кровь ударила Поварову в голову. «Проклятье!!! – думал он, - Вот мы тут думали, а Волков, оказывается, вот какого классового врага себе придумал! Умно! Если она ещё жива, я ему мозги вышибу… А если мертва – тем более вышибу!!!». И тут в углу зазвонил телефон. Дятлов снял трубку, и, послушав, позвал опер-комиссара к аппарату своим обычным, заунывным голосом
- Опер-комиссар Поваров слушает! – крикнул Виктор Дмитриевич в трубку.
- Товарищ Поваров, - раздалось оттуда, - вы идиот.
- Кто говорит?
- Все говорят. А это я, Волков. Вот, пока вы штаны протирали, мы контру нашли. Хотите посмотреть? – хихикнул чекист.
- Не против, - Поваров подавил приступ гнева, - сейчас прибуду.
Опер-комиссар швырнул трубку в руки Дятлову, позвал Фильку, велел ему трубить общий сбор всей опер-команды, а сам в три прыжка пересёк два лестничных пролёта и выбежал на улицу.
В тот день после трёх недель непрерывных дождей впервые за июнь установилась ясная, безоблачная и не по-сибирски тёплая погода. Было около 27 градусов, и ни ветерка – ни с Оби, которая от здания, покинутого Поваровым, просматривалась во всю ширину (здание стояло на яру), ни с Веры. Кругом стояла поразительная для огромного села тишина – ни одной живой души не было на улице. Асаново как будто замерло в каком-то очень ярком моменте, да так и осталось стоять немым фоном чьей-то больной души. Даже воздух, спёртый от жары, и пыль, намертво прилипшая к просохшим за день прогонам и дорогам, стояли немые и недвижные…
Вообще Виктору Германовичу иногда казалось, что время здесь стоит – так разительны были перемены последних лет.
Раньше Асаново было очень богатым и шумным, бойким торговым селом, а в годы коллективизации стало постепенно разорятся. Жизнь там после построения колхоза текла как-то не по здоровому спокойно и размеренно: люди медленно, как мухи в октябре, волочили ноги по прогонам из одного конца села в другой и обратно, в поле или на завод и домой, ходили по полям, на которых зрел не их, а чей-то чужой, урожай, как-то лениво и безучастно, исчезла куда-то вся бойкость и торопливость во время посевной и уборочной.
Поваров бежал со всей возможной скоростью. Под кителем сердце стальной прохладой успокаивал длинный и узкий стилет в тонком кожаном чехле – Виктор с детства отлично владел холодным оружием, а теперь отлично понимал, что этот трёхгранный клинок, не подводивший его в жизни ни разу, сослужит службу и теперь. Этот стилет был у него ещё с гражданской, и с тех пор Поваров с ним не расставался.
Дом, а точнее – жалкая лачуга, куда опер-комиссар так спешил, находилась недалеко от дороги, ведущей в райцентр, стояла даже не среди остальных дворов, а на стасаженном отшибе от села. Дверь в избу была не заперта, и, взведя курок заблаговременно извлечённого из кобуры пистолета, Поваров вошёл внутрь.
Он и не ожидал там увидеть ничего хорошего, но то, ЧТО он там увидел, было даже хуже, чем он мог себе представить…
Трое чекистов (среди которых не было Волкова), по-видимому, находились здесь уже не меньше часа. Всё это время они вели себя как настоящие стражи советской законности: они не только избили девушку, но и надругались над ней.
Этих троих Поваров знал. Первый, самый младший, ему было около 20, был низкого роста, с прыщавой веснушчатой мордой, с коротко стриженой белобрысой шевелюрой, всегда в кепке и в огромной для его роста куртке. Примечателен он был ещё и тем, что среди своих никогда не высовывался, но с посторонними, даже с Поваровым, никогда не лез за грубым словом в карман. Второй, года на 2-3 постарше, подходил под определение «уличный хулиган» в самом худшем смысле этого слова – не очень сильный, но грубый, пакостливый, не могущий связать двух слов без мата, но зато вполне способный за просто так выбить пару-тройку зубов. Поток речи у него был непрекращающийся ни на минуту и притом весьма бессвязный; а в руке он постоянно перебирал какие-то старые деревянные чётки. От третьего шума не было совсем. Он почти всегда молчал, только иногда смеялся, причём смеялся так, что окружающим делалось страшно. Это был среднего роста, худой, но не по комплекции сильный черномазый парень лет 24-26, которому единожды было достаточно взглянуть в глаза, чтобы понять, насколько это жестокий человек.
Теперь же он стоял и отрешённо смотрел в окно, в то время, как двое других примостились за столом и что-то горячо обсуждали. Девушка, которая от побоев потеряла сознание, лежала на лавке в углу и едва шевелилась; никто даже не пытался привести её в чувства.
Виктор Германович вошёл, по-хозяйски ступая по дощатому полу, подошёл к Вере и слегка похлопал её по щеке. Та не отреагировала. Поваров, не обращая внимания на окрики чекистов, повторил процедуру. Так продолжалось с минуту, пока девушка, наконец, не открыла глаза, и, увидев над собой человека в форме, истошно не закричала.
- Тихо, тихо, я тебя не буду трогать, - попытался было успокоить её Поваров, но она, продолжая кричать, вскочила с ногами на лавку и вжалась в угол, как забитый щенок.
- Э, - обратился к сотруднику ЦСД один из сидевших за столом, - Повар, ты чего, совсем нюх потерял?
- Для тебя, щенок, не Повар, а товарищ опер-комиссар! – диким гортанным голосом проговорил Поваров, направляя на чекиста пистолет. Тот, видимо, понял, что с ним не шутят, и отошёл от стола на почтительное расстояние.
В этот момент солнечный свет, сочившийся в избушку из дверного проёма, загородил собой подоспевший Волков.
- Ну вот, контра, - с порога начал он, обращаясь непонятно к кому, - вот мы до тебя и добрались.
- Заткнись, - чётко и по слогам произнёс из своего угла Поваров. – Где ты тут контру увидел? А?
- А это что, на лавке?
- Это? – на секунду замялся опер-комиссар, он повернулся к девушке и взглянул ей прямо в глаза. В них он почти мгновенно прочитал выражение такого ужаса и такой мольбы и надежды, каких не встречал ещё никогда в жизни, а дальше сам не понял, что на него нашло, - Это ни в чём не повинная девушка, которую твои бараны избили и изнасиловали.
- Это ты меня бараном назвал? – вновь попробовал было возникнуть мелкий.
- Ещё одно слово – пристрелю, - спокойно ответил Поваров, и тот замолчал.
- Слушай, - Волков повысил голос, - ты действительно идиот или только притворяешься?
- А что? Сильно похож?
- Похож. Почему это ты сюда прилетел и качаешь тут права, да ещё и контру выгораживаешь.
- Да ты глаза разуй, какая она контра???
- КАК??? У неё родители подкулачники, стало быть, и сама она – классовый враг!
- Товарищ Сталин, между прочим, неоднократно говорил, что сын за отца не отвечает!
- А дочь отвечает, - то ли в шутку, то ли всерьёз, передёрнул Волков, - да и потом у них долговых недоимок сколько!
- А ты не поинтересовался, у них есть, что сдавать???
До капитана госбезопасности, видимо, дошло, что аргументы не в его пользу и он сменил тактику:
- Слушай, а кто тебе, товарищ Поваров, давал право оспаривать решения ГПУ, ведь нашему ведомству партия и государство поручили следить за политическим порядком!
- Да не твоё собачье дело, кто мне его дал, - взводя курок револьвера, ответил Поваров, но тут он тоже решил пойти другим путём переговоров, - ты сам посуди, вот убьёшь ты её, и что ты с этого поимеешь?
- Как что? – с выражением искренности на лице удивился капитан - Я удовлетворю своё классовое самосознание.
- Ага, жить тебе легче станет!.. Жертва революции, *****!..
- Ах ты контра!!!!! – не своим голосом заорал Волков и вместе с отошедшим от окна черномазым они вдвоём кинулись на куда более тщедушного Поварова.
- Ах ты дрянь!!!! – с той же интонацией крикнул тот, и в следующую секунду все трое сцепились так, что вверх взлетели клочья.
Поваров даже опомниться не успел, как подчинённый Волкова корчился на полу со стилетом, вогнанным ему под ключицу по самую рукоятку, а в это время сам капитан продолжали вместе с опер-комиссаром друг друга валтузить.
- Ну что ты стоишь??? – кричал Волков – Исполняй приговор, тебе же сказано, что это я тебе поручил!!!
Превозмогая, очевидно, адскую боль, чекист встал, поднял с пола браунинг…
А во дворе, не решаясь войти, стояли Игорь и Ирина. Девушка продолжала плакать, её всю трясло, время от времени она роняла отдельные бессвязные слова. Телеграфист, как мог, пытался её успокоить, но, так как сам очень сильно волновался, не сразу понял полную тщетность своих попыток. Наконец, он прижал Ирину к себе так сильно, как только мог, и прошептал ей:
- Не бойся, не плачь, всё будет хорошо, всё хорошо… - и в эту секунду оба услышали низкий и утробный хлопок револьверного выстрела.
Чуть выше села Обь, уже после встречи с Иртышем, распадалась на полсотни рукавов, резко поворачивала на север и медленно несла свои мутные воды к Обской Губе, до которой оставалось уже недалеко. Если стоишь на правом, высоком, берегу Оби в этом месте, то левого, где стоит Асаново, не увидишь. Река широка, как бы не 6 километров, и левый берег, низкий, пологий, заболоченный, теряется за лёгкой дымкой, обыкновенно стоящей над всеми великими реками.
Протянутые по почерневшим столбам телеграфные провода уносили от Асанова куда-то на запад, на закат свой низкий и протяжный плач.
Туманно-красное солнце медленно расстилалось над неясно очерченным горизонтом, лишь гора Вера слегка закрывала собой зарю, а по обе стороны от неё, на сколько хватало глаз, по бледно-оранжевому ещё небу продолжала расплываться кроваво-красный облицовка позднего июньского заката.
Где-то в тайге начинал тревожно гудеть ветер, слегка взъерошивая кроны тысячелетних кедров и пихт.
И всё так же, как и днём, в селе было на улицах почти никого не было, лишь со стороны магазина-фактории, куда днём подвезли спиртное, доносилась песня, разглашаемая по округе совершенно нечеловеческим от выпитого голосом.
Ближе к ночи на небе собрались тучи и начал накрапывать мелкий холодный дождь. Низина, окутанная тёмно-фиолетовым, испещрённым звёздами ночным небом и наполненная пронизывающим восточным ветром, погрузилась в нездоровый глубокий сон, огни в домах постепенно погасли.
Опер-комиссар Виктор Поваров лежал на нерасстеленном жёстком топчане всё в той же пыльной и душной караулке, недвижный, будто мёртвый, глядящий холодными малахитовыми глазами в дощатый потолок, когда без стука вошёл Филька. Он стоял, слегка пошатываясь, и даже за 20 метров можно было учуять идущий от него запах спиртного. Виктор Германович слегка повернул голову и негромко спросил сорванным дрожащим голосом:
- Ты до завтра свободен.
- Спасибо, товарищ опер-комиссар.
- Вот только скажи мне, Филипп, почему, когда твою Веру убивали, ты даже не вмешался? Почему? Разве тебе её не жалко?
- Жалко, но что я могу сделать, если так было нужно???
- Не знаю, - Поваров, видимо, сбился с мысли.
- Я могу идти?
- Иди.
Опер-комиссар, как только за его адъютантом захлопнулась дверь, вскочил на пол, накинул лежащую на стуле шинель и куда-то ушёл.
Несколько крестьян, охотившихся в ту ночь на восточном склоне горы Вера видели, как вверх шёл какой-то высокий подтянутый человек. Он постоянно спотыкался, падал даже на почти ровном месте, и, как безумный или заколдованный, полушёпотом повторял одну и ту же фразу: «Я верю в справедливость!»
1-2 апреля 2005 г.
Это сообщение отредактировал Комнатный Философ - 04-06-2007 - 21:47
| QUOTE (СырК @ 04.06.2007 - время: 23:59) |
| Я даже не знаю, читать или нет) Ведь мои и Алекса комментарии вы благополучно проигнорировали) Наверно вы пишите и выкладываете тут для кого-то определённого, поэтому мешать не буду :) |
Ошибки свои я учел... Я не желаю Вас обижать, но если хотите - можете не читать... Я просто не успел отредактировать пост, вот и всё..
| QUOTE (Aurelius @ 21.07.2007 - время: 14:16) |
| Замечательная мысль, мне кажется. |
А мне нет
| QUOTE (Aurelius @ 02.08.2007 - время: 18:06) |
| Для тех, кого едва ли что-то держит, все мысли замечательные. |
Ну...Уж Вас конечно же ничего не жержит. И по мне . так и не даржало!
I
Старый месяц висел невысоко в небе и света почти не давал.
Город I. погрузился в ночь. Сырая, промозглая и не по-апрельски холодная темнота окутала, словно окурила дымом его со всех сторон, сверху, и казалось, даже из-под земли. Улицы и площади опустели, блестящие от фонарного света мокрые мостовые перекидывались между собой редкими бледно-жёлтыми огоньками горящих ещё окон. Дул пронизывающий восточный ветер. Немногочисленные автомобили проносились по центру, шурша по асфальту шинами, быстро, словно тени.
На лавочке одной из автобусных остановок, прижавшись друг к другу, сидели, полуосвещённые неоновой вывеской, два человека – юноша и девушка.
Он и она смотрели друг на друга, и, казалось, друг друга не узнавали, и от этого прижимались ещё плотней, будто желая раздавить и вытолкнуть просочившуюся между ними прослойку промозглой темноты. Эту ночь они решили провести вместе и на улице – им казалось, что так лучше, чем сидеть в общежитии – каждому в своём. Там он был студентом истфака, она – студенткой консерватории, там его звали Валерием, её – Ириной, но здесь, посреди весенней ночи, не было ни консерватории, ни университета, ни Валерия, ни Ирины – были только ночь, апрель, он и она.
Наверняка каждый может упомянуть подобный случай в своей жизни – когда весенней ночью влюблённая пара гуляет по городу. Но эта ночь, несмотря на их ожидая, не навевала ни тепла, ни романтики – просто было холодно и сыро. Хотя так, конечно, было лучше, чем в вечно пьяной и прокуренной «трое»; его соседи по комнате, однако же, считали иначе – вечером они соорудили «машину счастья» - самогонный аппарат, и это был предел их мечтаний. Она же просто ушла от надоевших товарок, ибо, как она полагала, умственная деятельность их ограничивалась канонами музыкального академизма, что делало их в глазах преподавательского состава «несомненно, выдающимися дарованиями». Как это часто бывает, любовь была той единственной отдушиной, где ей было спокойно, да и ему тоже.
Однако этой ночью всё было как-то не так. Им владело беспокойство, темнота отталкивала его, а все выходящие из неё силуэты приобретали поистине мистические очертания. Но было 2 утешения: во-первых, то, что она была рядом с ним здесь, сейчас, а во-вторых, он был твёрдо уверен, что можно домыслить выход из этого беспокойства. Она же просто хотела вскочить с его колен и скрыться в темноту, и увести его за собой.
Но безысходность в их сердца вселял не то холод, не то неуверенность друг в друге.
В тот момент они просто сидели, смотрели друг на друга и молчали. В сущности, они уже достаточно наговорились за вечер и успевшую пройти часть ночи. Перед тем, как прийти сюда, они заходили к его друзьям – в трёхкомнатной «верхотуре» на одиннадцатом этаже квартировал целый диксиленд из пяти человек. В эту ночь там было празднество, там наши герои пили что-то спиртное, пытаясь развеселиться самим и поддержать обстановку, скажем сразу – получилось это у них плохо.
Хотя они были любителями джаза, но и музыка не развеселила их. Не просидев и двух часов, они, несмотря на возражения хозяев, ушли, возвратившись, таким образом, в ночь.
II
Неожиданно их внимание привлек странный господин, бодро шагающий по тротуару. Среднего роста, худощавый, узкий в плечах, в длинном, почти до земли, плаще и шляпе со средней ширины полями – не мексиканскими, но вполне достаточными, чтобы скрыть лицо, не считая чёрных усиков и тонких губ, он в глазах пары очень органично вписывался в картину весенней ночи – он казался её повелителем.
Господин проследовал от остановки к ближайшему подъезду. Окинул взглядом копающихся в мусорном баке бродячих котов, те поприветствовали его дружным мявом. Без видимых усилий вошёл в подъезд, несмотря на кодовый замок. Поднялся на 14-й этаж, постучался в квартиру № 94. Дверь ему, несмотря на поздний час, почти сразу открыли, и жестом попросили зайти.
Пришедшего встречал мужчина в халате и в очках; был он также среднего роста, лет 26 или около того на вид, с овальным, гладко выбритым лицом и заметной проплешиной в коротко стриженых русых волосах.
Ночной гость окинул взглядом прихожую, и, встретив своё изображение в стоящем напротив двери трюмо с разбитым зеркалом, слегка наклонил голову и негромко произнёс:
- Доброй ночи, профессор.
- Доброй ночи, - безо всякой интонации в голосе ответил ему названный профессором, - проходите.
Пришедший снял плащ и штиблеты, и, оставаясь в шляпе, проследовал за профессором в комнату. Он уселся на стул за компьютерным столом, профессор – в кресло напротив, достал из кармана початую пачку “Alliance” и закурил. После трёх глубоких затяжек, он, наконец, спросил:
- Итак, Чёрный Доктор Ночь, что же вас привело ко мне? – было сказано не без иронии.
- Да так, ничего, делать мне нечего. Скучно мне что-то ходить по городу. Смертельно скучно. Странные мысли одолевают меня в последнее время. Странные.
- И какие же?
- Вот скажите мне, профессор, вы ведь философ. Как следует поступать человеку, если его одолевает безысходность. Меня самого это, конечно, не касается, но я всё чаще читаю её на людских лицах.
- Вот как? – матовое лицо профессора выразило изумление и недоумение – А я вот как наблюдаю, в последнее время народ стал куда как предприимчивее.
- Хм, - Доктор Ночь усмехнулся, достал из кармана брюк флягу и прилично из неё отхлебнул, - наблюдаете?
- Ну разумеется. А что же мне остаётся делать?
- Да. Наблюдаете. Именно за то, что вы скорее созерцаете жизнь, чем живёте, я вам и уважаю. Знаете, что вы единственный в городе, с кем я так вот говорю, и в общем, единственный, кого уважаю? Что же до созерцания, здесь мы с вами в какой-то степени родственные души.
- Польщён. Но что же касается нашего с вами вопроса, то я полагаю, что всегда человек может подумать и выработать рациональный выход из любой ситуации. Поэтому и безысходности как понятия для меня не существует.
- Странно. Нет, я тоже считаю, что выход есть всегда. Но всегда ли он должен быть рациональным? Эх, профессор, - Доктор откинулся на спинку стула и запрокинул голову, - а разве так интересно жить? – и тут же сам себе ответил, - Нет, совершенно точно – нет.
- Вам, может быть, и нет, - профессор закурил очередную сигарету, - но ведь есть люди, живущие строго в рамках здравого смысла, для которых рационализм – всё. Признаться, я считаю, что так и должно быть. Нет, я не туп или ограничен, просто эти рамки человечество вырабатывало веками – не могло же оно столько лет подряд заблуждаться!?
- Может быть, это и так. Но вы знаете, что находится за этими рамками? – и, смерив взглядом отрицательно качающего головой профессора, ответил уже за себя, - Вот и я не знаю. Но, может быть, за ними есть иной смысл? И, может, он заложен в каждом человеке – надо только позволить ему выйти? Может иногда стоит выходить за эти рамки, в область, рационализму неподвластную, туда, где бессильна любая философия?
- Не знаю, - с каким-то едва уловимым сожалением в голосе ответил профессор.
- Знаете, - повелитель городской ночи снова присосался к фляге, - я ночью командую парадом, я могу заставить людей делать то, чего они не могут позволить себе днём, я могу заставить их быть самими собой, но есть одна вещь, даже ночью мне неподвластная – взаимная любовь. Сросшиеся вместе души любящих самодостаточны, и моё вмешательство в них не только не нужно, но, по сути, и невозможно… Может, это и правильно – я не человек, и не могу знать, что такое любовь, знаю лишь, что она сильнее меня. Но зачем же вы, профессор, отказались от этого знания, предпочтя созерцание? Зачем? Хотели видеть, как будет плакать та, что идёт по жизни смеясь, как там у этого, как его, у Макаревича поётся? – Профессора передёрнуло - А впрочем, не мне вас судить… И ещё. Видите, там, на остановке сидят парень с девушкой?
- Вижу.
- Их мучает неопределённость. Неопределённость от неуверенности друг в друге. Они ещё не понимают, что жизнь каждого из них зависит от другого. Но их любовь, хоть и слишком слаба и лишь в их силах её спасти, уже рождена на свет, и потому я ничем не могу им помочь, хотя и хочу… Впрочем, возможно утро, свет, даст им ответ… Темнота – ведь тоже неопределённость, неясность… А правило двух клиньев здесь, увы, не работает… - и протянул профессору флягу, добавил, - Не желаете? Otard 30-летний.
- Нет, спасибо, не хочу. А вы, Доктор, много пьёте.
- А вы много курите. И ничего, - Чёрный Доктор Ночь улыбнулся.
… воцарилось молчание. То ли от недосказанности, то ли просто чтобы поддержать разговор, Чёрный Доктор Ночь сказал:
- Хотите пари?
- Какое?
- Помните судью Фомичёва, того, что живёт двумя этажами ниже? Мы с вами уже, кажется, говорили о нём.
- Да, помню.
- Так вот. Он человек консервативный и рациональный, порядочный и здравомыслящий. Он не любит ничего менять. Но есть одно «но», - здесь лицо Доктора просияло, - он влюблён – давно и сильно. Та, что покорила его сердце, кстати говоря, тоже по нему вздыхает. Но оба слишком стеснительны, слишком загнаны в рамки. Между ними есть барьер. Я могу сподвигнуть одного из них или же обоих этот барьер разрушить, прямо сейчас, этой ночью – но какими средствами – рациональными или же нет – зависит только от них. Вот мы с вами и увидим, выйдет ли Фомичев за рамки. К тому же, разрушение этого барьера только пойдёт ему на пользу.
- Что ж, я согласен на пари, - профессор протянул Доктору руку.
III
Ходил в Усть-Бакчар, и 331 верста пути. Ходил в Белый Яр, и тут же 340 вёрст. Что будет промеж деревнями? Да, действительно, что? Километры? Дни? Годы? Или вся жизнь?
Эти слова у Дмитрия Фомичёва почему-то засели в голове навсегда. Даже будучи взрослым и вполне состоявшимся человеком, судьёй, он не мог позабыть этих, в общем-то, лишённых смысла предложений.
Нет, он не был сумасшедшим. Во всяком случае, медкомиссия ничего не обнаружила. И на «хождения» и тому подобные подвиги его не тянуло. Его вообще ни на что не тянуло. Хотелось просто жить так, как это надо. Как положено. Как предписано. Утром вставать, идти на работу, вечером с неё приходить, читать книжки да газетки, ложиться спать. И снова всё сначала. Вылезать, скажем, из дома по вечерам, ну просто ужас как не хотелось. Никуда не хотелось ходить, кроме работы. Ничего не хотелось менять. Даже хлам из квартиры выкидывать было тяжко – это что-то, да меняло в окружающей обстановке. А Фомичёв всем своим существом этому противился.
В эту ночь ему не спалось – может, из-за чересчур затянувшегося дела о наркокурьерах, может, от мучившей его боли в сердце, а может… от старой непогашенной влюблённости. Так считать ему ужасно не хотелось, но всё ж,е в конце концов ему это показалось неоспоримым. Лишь одна эта влюблённость помогала ему ещё чувствовать себя человеком, ибо сам он себе в последнее время казался силуэтом, но не фигурой, персонажем, но не героем… Его лицо было начисто лишено каких-либо специфических черт, у Фомичёва не было любимых фраз и свойственных только ему речевых оборотов – речь его была предельно нейтральной.
И только влюблённость грела его, так как что-то на самом дне её глаз говорило ему – он будет с ней. Но мешали и статус, и стеснительность, и привычки.
Впрочем, этой ночью он чувствовал какое-то особенное и постоянно нараставшее воодушевление, которое в конце концов усилилось настолько, что привело его к мыли о необходимости медленного сближения. Впрочем, эту идею он мгновенно отверг как бредовую.
Немного походив по комнате, он сел на диван, и начал судорожно думать – этого с ним не было уже давно. В голове с третьей космической скоростью проносились всё более и более дерзкие планы, и сознание уже почти не сопротивлялось мыслям. Федеральному судье начинало казаться, что сама ночь подкидывает их ему в голову.
Наконец, напряжение выросло настолько, что непреодолимо захотелось разрешить всё прямо сейчас. Сейчас или никогда.
Фомичёв вскочил с дивана, отбросил на пол висевшие на стуле форму и мантию, схватил со стеллажа старую, оставшуюся ещё со студенчества губную гармошку, пулей вылетел в прихожую и почти тотчас же очутился на площадке – в незастёгнутом пальто и ботинках на босу ногу.
Двор – а она жила на другом конце квартала – он преодолел буквально в три прыжка, и вот уже очутился под её окном, а жила она на втором этаже. Судья стоял по колено в зарослях прошлогоднего репейника и внимательно смотрел на почему-то светящееся окно.
Фомичёв обжал гармошку губами. Холодный, жесткий металл. С непривычки, после 11 лет перерыва, игралось тяжело, но он чувствовал важность момента и старался, как только мог. Проиграв минуты 3-4, он затянул своим хрипловатым голосом первые строчки блюза, сочинённого им здесь и сейчас, и – почему-то по-английски:
Give me just one little chance
To say: “I love you”...
Give me chance to sing
My first song –
At present I’m remaining with my own...
But without your smile,
Without your image
......................................
И ему было уже плевать, что на него глядят из окон, и он не заметил, как начало светать.
IV
Чёрный Доктор Ночь глядя в окно, кажется, торжествовал победу. Профессор, докуривавший тем временем последнюю сигарету из пачки, не желал сдаваться:
- А давайте подождём до утра. Может утро его протрезвит?
- Уже утро, профессор. Видите розовую полоску на горизонте? Мне уже пора…
… он и она по-прежнему сидели на остановке… Она уже хотела сказать ему, чтобы он не думал ни о чём, а просто жил дальше, но он, сохранявший до того момента сосредоточенно-напряжённое выражение лица, опередил её и сказал:
- Давай просто будем вместе. Несмотря ни на что. Это сильнее всякой неопределённости. Это сильнее. Я люблю тебя.
Она ничего не ответила, а лишь закрыла глаза и уронила голову ему на плечо.
…начинался мелкий холодный дождь…
- Уже утро, профессор. Видите розовую полоску на горизонте? Мне уже пора… - Доктор встал со стула. – И всё же. Посмотрите на них. Посмотрите. Вот вам и иной смысл. Здравый смысл гласит, что смысл жизни в том, что она просто есть, а иной смысл – что это – любовь… И, наверное, такой тезис тоже имеет право на существование. Но – утро. Мне пора. До встречи, профессор. И ещё. Посмотрите на них и пожелайте им счастья, заклинаю – пожелайте.
И исчез.
Заснувшую на остановке парочку пытался разбудить наряд ППС. Профессор из окна наблюдал за этим процессом, но что-то отвлекало его внимание. Он не сразу понял, что это – надпись на запотевшем стекле балконной двери:
Скажи, философ,
За пыльными книгами –
Где же жизнь твоя?
Он стоял у окна, глотая пресные слёзы…
1-2 февраля 2006.
Пустой хайвэй, который упирается в небо.
A 3/04 HP
Шел сильный дождь, и где-то вдалеке раздавались отзвуки грозы. Начало лета постоянно заявляло о своих правах. Да и вообще в тот год июнь выдался на редкость дождливым.
В глубине июньской ночи, сырой и прохладной, старое здание вокзала в Твери казалось ярко освещенным островом, затерянным среди моря путей и отводных полос – моря темного, но беспокойного и шумного.
И где-то там, глубоко в ночи, в переходе между корпусами вокзала, играл саксофон. С потолка и по стенам стекала дождевая вода, мигали лампы под потолком, и немногочисленные пассажиры, прогрохотав колесами чемоданов по мраморному полу, и бросив саксофонисту в футляр очередную монету, бесследно растворялись на лестницах в обоих концах перехода. Время от времени опуская инструмент, музыкант заходился приступами глубокого, грудного кашля, и по стенам катилось гулкое, тяжелое эхо.
И вот, подняв глаза уже в который раз, и, надев очки, он вдруг увидел стоящего прямо перед ним мужчину средних лет, в дешевом матерчатом плаще, без головного убора и с дипломатом в правой руке.
- Вы хорошо играете, - как-то криво улыбнулся пришедший, закуривая сигарету. – Я, право, приятно удивлен.
- Правда? – саксофонист метнул на него полный недоверия взгляд. – Нет, я, конечно, стараюсь.
- Вас как зовут? – последовал вопрос.
- Дмитрий. А вас?
- А меня… Ну, пожалуй, меня зовут Александр. Очень приятно, - и человек в плаще, вновь, уже заметно мягче, улыбнулся, и протянул руку.
Вокзал не ремонтировался уже давно. Когда-то все старое здание изнутри было, видимо, одним помещением. Теперь же его вдоль и поперек перегородили притулившиеся тут и там цепочки киосков, что торгуют самсой, пирожками и прочей продымленной снедью. Отхлебнув из пластиковых стаканчиков переслащенного чая, и закусив его слойкой, начиненной чем-то вроде повидла, наши герои опустились на стоявшую рядом с ларьком скамейку, беседовали о том – о сем. Дмитрий, в общем-то, не жалел, что его, наконец, вытащили из перехода, так как после многих часов непрерывной игры им завладела порядочная скука, а Александру, видимо, просто хотелось выговориться.
- И? – говорил саксофонист, - Какие у тебя проблемы в этой жизни? – для него была не новость, что всегда найдется кто-нибудь, кто захочет излить душу первому встречному, а учитывая пассажиропоток на тверском вокзале, Дмитрий уже привык к такому положению вещей.
- Проблема в том, - Александр никак не мог снять с губ эту отстраненную улыбку полного безразличия ко всему происходящему, - что рок-н-ролл мертв. А черт, как мы жарили в школьном ансамбле… И где свобода нравов, где сексуальная революция, безумный риск, где эти большие, хорошие глупости? Они хотели от нас, чтобы мы были добрыми, теперь от нас хотят, чтобы мы были добропорядочными… А ведь это такие разные вещи! Боже, как тошнит от всего этого… и… какую лажу я несу!
- Нда… На мертвость рок-н-ролла мне уже жаловались. Но я на такое всегда говорю – пока он жив в твоем сердце, он жив вообще. Не буду вдаваться в философское основание этой фразы. А, ты, я так понял, водишь дружбу с винтажем?
- Ну, как тебе сказать. Мне кажется, что я просто из той эпохи. Но ты, я смотрю, тоже. Иначе бы не играл степ-версию «Гаваны».
- Точно. Угадал, - и, переведя взгляд на собеседника, саксофонист спросил его, - И как? Одиноко?
- Более чем. И знаешь, в какой-то момент на моем пути попалась одна дама, моего примерно возраста, скажем так, с похожими культурно-музыкальными пристрастиями. Да и просто очень умная женщина. И красивая.
- Что-то я у тебя кольца на пальце не вижу.
- И в этом главная проблема. Казалось, не встречал ничего такого, и на тебе, как в мыльной опере. Да и потом, было это не в наших краях. Где-то там, на югах…
- И на это мне уже жаловались, - равнодушно ответил саксофонист, и пригубил чай, - В общем, всякое в этой жизни бывает. А чего хотелось?
- А хотелось в стиле Элвиса – пустой хайвэй, который упирается в небо. И огромная Луна в небе, как где-нибудь далеко на юге. А получилось – вокзал в Твери и потолок, который давно не белили.
- Знаешь, у хайвэя тоже по крайней мере два конца. Я имею в виду, что идти тоже можно и вперед, и назад. Допустим, хотел попасть на знаменитый концерт Элвиса в Гонолулу, тогда, в 73-м, и идёшь в город по этому хайвэю. А потом вдруг очень захотелось спать, и разворачиваешься, и идешь в обратную сторону, к мотелю. Нет, ну я так и знал, что этим всё кончится, - последнюю фразу саксофонист произнес уже в кромешной тьме, потому что в здании вокзала погас свет.
- Слющай, што такоэ, апять свэт выключили! – донесся голос из дальнего конца зала.
Но Александр молчал. К тому же, когда сын солнечного Кавказа умолк, вокруг повисла такая плотная, глухая тишина, какой он не слышал уже много лет. Он, конечно, знал, что вот, сейчас, пройдет секунда, две – и кругом все вновь зашумит, загрохочет. Но прошло десять, двадцать секунд, минута – и ничего не происходило. Дмитрий молчал. Александру вдруг показалось, что его рядом уже нет, и он достал из кармана зажигалку, чтобы это проверить, но она не работала – даже искр не было.
...............................................................................................
- Эй, - крикнул он вдруг, - есть здесь кто живой???
- Да! – отозвался ему откуда-то из темноты знакомый голос, который он никогда уже не надеялся услышать, уже по одному этому голосу он чувствовал, что на её губах сейчас всегдашняя её легкая улыбка – формальная, и в то же время – приветливая, добрая.
О, он многое б отдал за эти губы! – не целовать, а просто говорить! Но несколько предыдущих лет жизни научили его ничему не удивляться, или, удивляясь, хотя бы не подавать виду, и поэтому он спросил – сразу и в лоб:
- Я сплю, или ты галлюцинация?
- Я не знаю, как это назвать, - ответил голос, и там откуда он шёл, Александр вдруг увидел слабое желтоватое свечение, но разглядеть в нем ровным счетом ничего не смог.
Он слышал её шаги, слышал, как она подошла. Она спросила:
- Ты ведь вспоминал обо мне, да?
- Да, - равнодушно бросил Александр. Какая, в сущности, разница, о чем говорить с галлюцинацией?
- Пойдем, - продолжила она, - Пока нам есть куда идти, пойдем, - и Александр почувствовал, как её пальцы – горячие и чуть влажные – обвили его левое запястье.
- Пойдем, - и он, взяв её за руку, встал. – Ты не боишься темноты?
- Нет, - ответила она, слегка усмехнувшись, - Все всегда можно исправить.
Они шли вперед, сквозь темноту, она - немного впереди, неплотно держа его за руку, и никаких препятствий на пути не было, они шли, не сворачивая, и шаги их не слышны были на полу. Александр не видел её, только временами замечал всё то же слабое свечение вокруг руки. Его никак не покидало ощущение пустоты, огромной, бесконечной пустоты везде вокруг них, в любом направлении, куда ни иди, ни беги, ни лети, и никогда не наткнешься на препятствие, и кругом кромешная тьма, и только под ногами был твердый пол.
Она молчала, и нашему герою казалось, что она бы многое ему рассказала, но что-то держит её, словно ей совестно, словно она не решается.
Вдруг она остановилась. Да и он почувствовал приближающееся препятствие – почувствовал по тому, как ощущение пустоты стало по мере продвижения ослабевать, пока, наконец, вовсе не пропало.
- Это стена? – спросил он слабым, глухим голосом.
Она ничего не ответила. Тогда Александр, словно желая убедиться в своей правоте слегка взмахнул правой рукой в поисках препятствия на её пути, но вместо этого в метре впереди него, по обе стороны какой-то невидимой прямой, влево и вправо, насколько хватало глаз, через равные промежутки – вспыхнула цепочка темно-оранжевых огней, беззвучно метавшихся на незримых субстратах в такт его дыханию. Огни в мгновение ока выхватили из кромешной тьмы образ его спутницы, и он убедился окончательно, да, это она! И видел её чуть овальное лицо, обрамленное прямыми волосами до плеч, волосами, выкрашенными в какой-то странный, немодный нынче оттенок, и правильный, почти греческий, нос, и глаза, внимательно смотревшие на него из-под недорогих очков, и улыбку - формальную, и в то же время – приветливую, добрую; и видел отражение её черт в каждом сполохе перед собой. И тем четче он видел эти черты, тем явственнее была пустота вокруг – огни не освещали ничего, кроме них самих.
Александр посмотрел на свою спутницу, и сделал несколько шагов вперед. Рука его уперлась во что-то твердое и прохладное, он нажал, и дверь поддалась. Его лицо обдало ветром – горячим и влажным, несущим запахи моря, бензина и разогретого на тропическом зное асфальта. Через неширокую полосу пропыленной почвы от них в обе стороны простирался хайвэй. Пустой хайвэй, который упирается в небо. Прямо перед ними, на обочине возвышался зеленый указательный щит: «Honolulu 9» . И прямо на щите, ниже надписи, на ветру колыхался обрывок бумажной афиши с надписью: «Only today, December 14…» . И было понятно: да, сегодня 14 декабря 1973, и сегодня, возможно, уже через пару часов, будет концерт Элвиса, тот знаменитый концерт Элвиса, который с учетом всех возможных средств ретрансляции смотрело более миллиарда человек по всему земному шару… Потому что это – Гавайи.
Был вечер. Полоска заката на западе уже почти стерлась, и в небе светила Луна – огромная, бледная, отдающая каким-то металлическим блеском на фоне марева от черного асфальта. Казалось даже, что эта Луна не испускала ничего, кроме испепеляющего жара. Было вообще очень жарко. Но духоты, столь привычной для теплой и влажной погоды, они так и не ощутили. Просто жара.
И они пошли вперед. Он, конечно, заговорил с ней, но и тогда они не говорили ни о жизни, ни о вечном – говорили о каких-то тонкостях, о пустых подробностях пустых же фактов, говорили о мелочах. Александр не боялся смотреть в её лицо, говорить с ней, держать за руку. Не боялся того, за что при иной их встрече его бы подняли на смех и заклеймили бы приставучим и назойливым уродом, забравшимся, по меньшей мере, просто не на свою территорию. И его не волновало даже то, что он решительно не может вспомнить её имени, не может вспомнить, что и через что прошёл – нет, не чтобы добиться её, а лишь чтобы сравняться с ней в успехах и достижениях. Теперь всё это казалось и мешающим, и ненужным. Потому что ничего в мире не было, кроме них, полотна хайвэя под ними и Луны над их головами. И когда она смеялась, она склоняла голову вперед и чуть вправо, и её улыбка отчасти скрывалась в платке – всегдашнем пастельном платке на её шее. Её волосы, обычно собранные в хвост, были распущены, и ветер играл ими, развевая пряди и бросая их - медные отблески - ей в лицо. И Александр знал – как бы там ни было, это не сон, и не может быть сном, потому что счастья не бывает во сне.
Они шли долго, может, час, может и больше. Луна взошла окончательно – теперь она нависла прямо над их головами, застив собою небо, погасив за собою звезды.
Всё оборвалось внезапно, так же внезапно, как и начиналось. Александр положил руку в карман плаща, чтобы достать сигареты. Но вместо пачки Marlboro Superlights достал оттуда истертый, измятый билет. Билет на концерт, который начнется через пару часов. Он смотрел на него с каким-то смущением, с дурацкой улыбкой при поднятых бровях. Она проверила свои карманы вслед за ним, и тоже извлекла оттуда билет – но не на шоу, а на теплоход в Сиэтл, который тоже должен был отплыть через два часа. Все это могло значить только одно – им дальше идти в разные стороны, потому что до развилки в город и в порт оставалось метров пятьдесят.
Она, видимо, знала, о чем Александр хочет её спросить, поэтому опередила его:
- Не думай, это не назначено.
- То есть?
- Не думай, что это свыше. Когда-то, я, по всей видимости, сама решила, куда и как мне идти. Да и ты, наверное, тоже.
Даже если бы она не перешла к серьезному, спокойному тону, Александр бы сделал это сам. Слишком уж все было очевидно. Ему было нестерпимо больно, больно потому, что все кончалось так быстро и вообще ТАК кончалось, и ещё больнее оттого, что не погрешишь на судьбу-индейку, - свой путь он и вправду выбирал сам.
- Тогда разреши мне не говорить тебе «прощай». Пожалуйста, разреши мне.
- Не говори. Не надо.
Он дошли до развилки, дошли, не произнеся ни единого слова, и она повернула налево, а он прошёл прямо ещё сколько-то метров, а затем остановился у торца отбойника, и, встав в три четверти оборота, ещё долго смотрел ей вслед, и, когда е ё образ полностью проглотило послезакатное марево, он склонил голову, и закрыл глаза. И как только вместо дорожной развилки, пальм по обочинам и портовых кранов и огней в далекой перспективе во взгляде его поплыли разноцветные блики, он почувствовал, как кто-то резко толкнул его за плечо:
- Эй, мужик, вставай, Осташков через пять минут!
Александр лениво открыл глаза. За окном, по левую руку от него, неторопливо проплывали пригородные пейзажи, в бледных и расплывчатых тонах, будто акварельные, растворенные матовостью светло-серого неба. Железная дорога шла по небольшому уступу над автомобильной, параллельно ей, а внизу расстилался Селигер – бескрайняя пластина серебра в зеленом обрамлении.
Общий вагон скрипел всеми своими деталями, колесные пары стругали рельсы, и те натужно стонали, словно давая знать, что ещё чуть-чуть – и они не выдержат.
Общий вагон забылся тяжелым, безропотным сном. Кто-то спал спьяну, кто-то просто от усталости. Лампы под потолком были давно погашены, а из-за окна света было мало, и внутреннюю часть вагона быстро проглотили тени.
Зевнув и вынув из-под сидения дипломат, Александр направился к тамбуру. Но и там, перед ним, в служебном отсеке, было темновато, всё отдавало ленью и какой-то пустой размеренностью. Проводница, средних лет тощая, всклокоченная дама, что-то там мурлыкала себе под нос, когда Александр её спросил:
- Сколько времени, не знаете?
- А, сейчас уже половина первого. Опаздываем почти на три часа. Ну, что поделаешь, на светофоре простояли.
- А долго стоим?
- Десять минут. Ты не боись, вылезти успеешь.
Поезд уныло заскрипел колесами, останавливаясь возле узкого и неровного перрона осташковского вокзала. Асфальт на платформе, там, где он был, местами вздулся, местами лопнул, между тротуарной плитки тут и там пробивалась всевозможная зелень, а вторая, и она же последняя, платформа, вообще превратилась в небольшой лужок: сорные травы стояли местами в четверть роста.
Даже не дождавшись опускания фартука, Александр спрыгнул на платформу. И под ногами, и над головой было как-то серо и почему-то сухо.
По перрону, изрыгая страшные проклятия, мчался начальник вокзала. Добежав до того самого общего вагона, и, похоже, окончательно выдохшись, свой праведный гнев он излил на проводницу:
- Вы что, б***ь, совсем охренели, что ли? Почему сейчас половина первого?!!
- Да вот, - нимало не смутившись, ответила та, - педали плохо крутим.
Александр с едва скрываемой улыбкой смотрел бы на эту сцену и дальше, если бы его не окликнули сзади:
- Ну и сколько можно ждать? Я тут без тебя уже, считай, всё пиво на вокзале выпил.
Возле него стоял невысокий, плотно сбитый мужчина лет тридцати, с голым черепом и слегка оттопыренными ушами.
- Аааа, - Александр протянул руку, - Павел, ну, привет, сколько лет, сколько зим! И чего это ты вдруг меня намылился встречать на вокзале-то?
- Соскучился, блин. Шучу. Ты давно в наших краях?
- Восьмой месяц уже. Я как вернулся, сначала в Москве кантовался, а теперь тут.
- У тебя документы-то есть?
- Да, вот на днях паспорт сменил. Заметь – этот настоящий, - и протянул Павлу красную книжицу.
- Гладышев Григорий Евгеньевич, - начал вслух читать Павел, - 1977 года рождения, проживает… Ну ты даешь. Не страшно, под настоящим-то?
- А что? 159-ю 4-ю они против меня всё равно не доказали. И хрен когда докажут. А на 185-ю у них и подавно кишка тонка. Так что я свободен, как пух без подушки. А ты чего хорошего скажешь?
- Да вот дело у меня к тебе есть. Надо бы до Пскова смотаться, авось на двоих чего и срубим. Не, ну там реальная тема.
- Слушай, Павло, я тебе так честно скажу. Хватит с меня на данном этапе. Я по всяким разным Псковам своё отбарабанил.
- Что, не хочешь? – морщины на резко погрустневшем лице Павла в момент разлились по всей голове, чуть ли не до затылка. - Ты меня просто пугаешь. Ты, вон, в свою догонку, половину РСПП на деньги кинул, и ещё кочевряжишься. Подумай, Гладышев, подумай…
- Может и да, но не сейчас. А то у меня ещё дела остались в другом направлении.
Разговор заканчивался уже на привокзальной площади. Небо к тому времени слегка прояснилось, и на пыльный асфальт кое-где рухнули столбы и столбики желтоватых лучей.
Пока старый сочлененный Икарус, идущий в город, нагружал пассажиров, к которым Павел, видимо, тоже намеревался присоединиться, они стояли неподалеку и разговаривали.
- Ну, как бы там ни было, - сказал Павел, - если надумаешь – вызванивай меня, и рванем.
- Если так настаиваешь – легко, - Гладышев слегка улыбнулся.
- Слушай, ну и всё-таки. Ты куда?
- Как у классика. На юга, возможно, в Сочи.
- И зачем?
- Да надо там одного товарища найти. То есть, не то, чтобы товарища, ну, в общем, неважно. Да и потом, - неизвестно зачем добавил он, - где я ещё увижу такую Луну?
Действительно понравилось. Есть небольшие речевые шероховатости, но в целом язык показался приятным и лёгким.
Хорошая работа :)))
Единственное, что смутило - поминание статей (УК РФ, надо понимать). Всё-таки без профессиональной подготовки понять их сложно, лазить по инету лень, а остаётся некое ощущение "чего-то я не понял".
| QUOTE (Alex Tequilazz @ 18.06.2008 - время: 12:56) |
| Единственное, что смутило - поминание статей (УК РФ, надо понимать). Всё-таки без профессиональной подготовки понять их сложно, лазить по инету лень, а остаётся некое ощущение "чего-то я не понял". |
Спасибо за оценку.
На самом деле, в оригинале текста (в ворде) есть сноски по этому вопросу, просто здесь их не сделаешь...